Приключения капитана Робино - Анатолий Маркуша

Когда произошел незаконный полет капитана Робино, Генеральный находился в отъезде. Их встреча состоялась только через неделю. Романцева похоронили — катапультировался он неудачно, поток встречного воздуха бросил летчика на хвостовое оперение, возможно, он был убит и не сразу, но искалечило так, что раскрыть парашют Романцев не смог. Правда, автоматика сработала и парашют доставил на землю еще теплое тело мертвого летчика.

Обо всех подробностях катастрофы Генеральный узнал от Александрова. Не обошлось, как обычно, и без дополнительной информации от Юли. К ее сообщениям он прислушивался всегда с особым вниманием, полагая, что в них находит отзвук, так сказать, глас народа.

АВТОР. Понимая, что объяснение с Генеральным неизбежно, я старался заранее вообразить, о чем он пожелает узнать, и прикидывал, как стану отвечать на его вопросы. Перешагнув в назначенное время знакомый порог, первое, что я услыхал:

— Ну, что героический герой пятого океана, вы собой вполне довольны? Или червячок сомнений все-таки жует душу?

В тот день Генеральный был почему-то в генеральском мундире, и поэтому я обратился к нему по званию:

— У меня нет особых причин в чем-либо укорять себя. А червячок, естественно, точит: как-никак случилась катастрофа, хотя машина относительно цела.

— Понятно. Себя, значит, ни в чем не упрекаете, а Романцева?

— Мертвые сраму не имут, товарищ генерал.

— Скажите пожалуйста, какие мы благородные! А я вот нахожусь в удивлении — вы голый практик, летчик с образованием техникума, сумели четко разобраться в ситуации и вернули экспериментальный корабль земле, а образованный и многоопытный Романцев, — тут, к моему полнейшему изумлению, Генеральный грузно выругался, — сиганул с заоблачной высоты… Ожидая, что последует далее, я молчал.

— Откуда ты такой грамотный, француз Робино, как тебя называет Игорь Александрович? Тоже, между прочим, гусь хороший в вашей с Романцевым истории. Давай, француз, — карты на стол… как дело было? Это тебя американцы так лихо натаскали? Ну, чего молчишь?

— Мне кажется, товарищ генерал, в этом кабинете мне положено давать конкретные ответы на конкретные вопросы.

— Заладил — генерал, генерал… не прикидывайся служакой, я же знаю — это не твое амплуа! Меня зовут Михаил Ильич. Ты понимаешь, что за спасение такой машины и при таких обстоятельствах тебя следует немедленно представить к геройскому званию, но вот беда — полет контрабандный, иначе не назовешь, документы у тебя не в порядке, катастрофа, как ты сам отметил, случилась… Так что придется ограничиться денежной премией.

— Не надо и премии, Михаил Ильич, лучше помогите мне узакониться, если это в ваших возможностях. Сдать экстерном все экзамены, чтобы получить официальный статут летчика-испытателя, я готов.

— Вот ты какой оказывается. И орден тебе не нужен?

— Честно говоря, не нужен. — И забыв о его тщательно собираемой коллекции орденов Ленина, которой он наивно похвалялся, я неожиданно объявляю: — ну, какая стала цена всем орденам, когда самого Чкалова, какую-то Пашу Ангелину вместе с тысячами других доярок отоваривают одинаково?

Генеральный поднимается со своего места и сухо перечисляет:

— Понял. Пишите заявление с просьбой принять вас на постоянную работу в фирму. Это в моих возможностях. Готовьтесь к экстерну. Надеюсь, в течение месяца вы сумеете сдать зачеты и пройти комиссию министерства. Приказ о премии в размере трехмесячного оклада я подписал. Вы свободны, капитан.

— Благодарю, товарищ генерал. — Так, едва начавшись, Михаил Ильич навсегда для меня приказал долго жить — близости не получилось. Не могу не съерничать по этому поводу: я — начальник, ты — дурак, ты — начальник, я — дурак. Не ново.

Вечером мне учинила колоссальный допрос с пристрастием «Рязань».

Ей надо было все знать — что он сказал, что я сказал, а — он, а — ты?

— Подожди, но ему хоть толком доложили, как ты падал и как спасся? — Поинтересовалась «Рязань».

— Падал? Кто тебе это сказал, вовсе я не падал. Терял высоту, — тут выяснилось — лучшая подруга Юля успела порядочно чего награмофонить «Рязани», расписав наш полет в собственной интерпретации, и мою беседу с Генеральным в том виде, как она ее представляла. Попутно Юля навела «Рязань» на совершенно неожиданную для меня мысль, вроде бы я — высокоблагородный человек. Почему? И с чего только такое могло ей придти в голову? Юля не могла себе представить, чтобы кто-то из ее знакомых мог запросто отказаться ото всех наград, когда они сами, что называется, идут в руки. Из такого странного заключения «Рязань» сделала еще более удивительный, на мой взгляд, вывод:

— Кажется, теперь я начинаю понимать, почему ты всегда уходишь от разговора, когда я пытаюсь обсудить — а не пожениться ли нам? Ты, конечно, знаешь, чем должна закончиться твоя чертова работа, и благородно не можешь допустить мысли — нет, я не могу ее овдовить! Я угадала?

Надо же было такое словечко придумать — «овдовить»!

— Интересно ты, однако, проинтуичила, подруга, очень забавно. Давай больше об этом не будем. — Тут я прикрыл ладонью глаза, замолчал на время. Пусть думает, что хочет. Молодец Чехов! Когда еще отметил: сколько среди дам идиоток!

А сейчас я забегу месяца на три вперед, чтобы закруглить тему. На Красную горку, в первое воскресенье после пасхи, в роскошный весенний день, получаю приглашение быть свидетелем… не-ет, не в суде, в ЗАГСе, на бракосочетании «Рязани» с неким Мефодиевым Валентином Силычем. Слава богу, церемония должна состояться хоть не в том ЗАГСе, где когда-то на втором этаже стояли угрюмые часовые при винтовках с примкнутыми штыками.

Все было обставлено в самом лучшем виде. Цветы, шампанское и прочее — от людей не стыдно! «Рязань» едва выглядывала из нагромождения какой-то белой воздушности со сборчато-кружевной отделкой и мелкими блестящими цацками по всему подолу. Она просто светилась, изображая предел мыслимого блаженства, что, впрочем, не помешало ей найти момент уже после апогея церемонии и шепнуть мне:

— Не переживай и не расстраивайся, Максим, ты навсегда персона грата… Понял? — Признаться, я не очень сообразил, что за этим кроется: подошел улыбающийся Валентин Силыч и не без игривости поинтересовался:

— А не разрешите ли пригласить собственную и законную супругу на легкое теловращение? — Речь, как не трудно было догадаться, шла о затеплившихся танцах, и я, понятно, не стал возражать. Тем более законный супруг ничего не требовал, а лишь покорно просил.

Не смешно ли быть свидетелем этому, ей богу, цирку и не просто свидетелем, а официальным. Мне досталось расписываться в какой-то книге, на вид — амбарной, разумеется, дарить цветы, больше того — источать жалкое остроумие, облеченное в форму замысловатого тоста. Спрашивается, какого черта? А вот так принято, оказывается, «общественное мнение» того требует! Стыдно признаться — представление о Бальзаке у меня довольно приблизительное, но… «Человеческая комедия» — это старик здорово, я думаю, на века врубил.