Клоака - Эдгар Доктороу

Дом миссис Торнхилл на Тридцать восьмой улице был сложен из темно-красного кирпича и надежно спрятан от посторонних взоров рядом деревьев, которыми был обсажен тротуар. Дом этот был таким же, как и соседние, типичные для этого квартала преуспевающих семейств. Здание стояло в нескольких кварталах от водохранилища. Не могу сказать точно, какой я представлял себе до встречи мачеху Мартина, но на поверку она оказалась милейшим созданием, воплощением зрелой женственности, столь характерной для красивых женщин в возрасте около тридцати пяти лет. Женственностью, мягкими округлыми формами и безукоризненными манерами, на которых не отразились перипетии ее бурной жизни, Сара Пембертон превосходила юную красавицу Эмили Тисдейл. У миссис Пембертон были совершенно безмятежные светло-голубые глаза. Темные волосы разделялись ровным пробором и ниспадали вдоль висков. Великолепно очерченный высокий лоб, белизной превосходящей алебастр — настоящее вместилище для высокой души. Это была одна из немногих спокойных и красивых женщин, которым без труда достается их красота. Их грация абсолютно естественна, движения непринужденны, голос мелодичен. Все это произвело на меня сильное впечатление, особенно учитывая щекотливый характер сведений, которые я надеялся получить.

— Хотите кофе или чаю? Они огрызаются, но приносят.

Вероятно, она имела в виду слуг миссис Торнхилл, чья верность не распространялась на гостей хозяйки.

Было несколько душно. Вы же понимаете — лето, вскоре после Дня независимости. Пока я ехал по окраине города, заметил, что многие окна заклеены красной и синей бумагой, сквозь которую просвечивало неяркое пламя свечей. Гостиная была обставлена более чем скромно. Обитая плюшем софа, спинки которой украшены цветной мозаикой, стулья на высоких ножках, предназначенные для чего угодно, только не для сидения, и несколько плохих европейских пейзажей, украшавших стены. Окно, утопленное в глубокой амбразуре, занавешено велюровой драпировкой темно-вишневого цвета. Короче, в эту комнату лету доступ был категорически запрещен.

— Миссис Торнхилл — леди в годах, — почла своим долгом объясниться Сара, — и все время жалуется, что ее донимают сквозняки.

На лице миссис Пембертон появилась самоуничижительная улыбка…

— Мы, старые вдовы, все со странностями, знаете ли.

Я спросил, давно ли она в последний раз видела своего пасынка.

— Это было несколько недель назад, ну… может быть, около месяца. Я думала, что он очень занят и поэтому не показывается. Он говорил, что зарабатывает словом свой хлеб насущный. А такие занятия требуют времени, не правда ли? Наверное, это вы снабжали его работой, мистер Макилвейн?

— К несчастью, нет.

— После разговора с мистером Гримшоу я могу только надеяться, что Мартин занимается своим обычным делом. Может быть, он просто решил спрятаться от знакомых? Мартин проделывал подобные вещи еще будучи ребенком. Он часто мрачно размышляет о ведомых только ему вещах, дуется и сердится. Я даже в мыслях не могу допустить, что он дал вовлечь себя во что-то помимо своей воли.

— Он сказал Гримшоу и мне… — Я засомневался, стоит ли мне говорить ей об этом.

— … Что его отец жив. Я знаю. Бедный Мартин. Вы понимаете. Огастас умер, но проблемы, которые у Мартина были связаны с ним, остались неразрешенными. Он умер, не примирившись с сыном, и это сделало его смерть мучительной для них обоих. Последствием для Мартина явилось постоянное переживание своеобразного горя. Мне очень трудно объяснить это так, чтобы вам стало понятно. Жизнь этой семьи очень запутанна.

Вслед за этим миссис Пембертон принялась излагать мне свое видение истории семьи Пембертонов.

Не прошло и года после смерти первой жены Пембертона, когда он предложил Саре выйти за него замуж. Она приняла предложение. Сара не слишком распространялась о своем происхождении, но назвала свою девичью фамилию — ван Люйден. Эти ван Люйдены, голландцы из Нового Амстердама, занимались выращиванием на Манхэттене табака, на чем сделали себе хорошее состояние. Надо сказать, что по качеству манхэттенский табак не уступал виргинскому. Однако в течение прошедших двухсот лет дело пришло в упадок, и состояние мало-помалу было растрачено. В некоторых кругах замужество Сары ван Люйден определенно вызвало пересуды и кривотолки, хотя союз красивой молодой женщины с нуворишем на тридцать лет старше ее — не такая уж редкость, во всяком случае, я могу назвать прецеденты.

По случаю женитьбы Огастас выстроил новый дом в двадцати милях к северу от Манхэттена — в Пьермонте, с видом на Гудзон. Название поместью было дано очень красноречивое — из-за обилия водившихся там воронов[6].

— Мартин всю жизнь страдал от деспотической натуры своего отца, — продолжала Сара Пембертон. — О многом я узнала лишь спустя много лет… Единственным утешением Мартина была его мать. Наш с Огастасом брак он рассматривал как предательство ее памяти. Это очень страшный момент в жизни любого человека — смерть матери… Но все же я надеялась со временем хотя бы частично заменить ее для Мартина.

Когда Рейвенвуд был отстроен, Огастас продал дом на Лафайет-плейс, где родился и вырос Мартин. Огастас не сомневался, что мальчик последует за нами, однако Мартин отказался сделать это. Он говорил, что лишится своих школьных товарищей и вообще жизнь потеряет для него всякую ценность. Огастас проявил мягкость и согласился с сыном, определив его на пансион в Латинскую среднюю школу. С тех пор, а Мартину было тогда четырнадцать лет, отец и сын жили врозь. Я должна была привыкнуть к этому мужскому семейству, но сомневаюсь, что мне удалось.

У Мартина был очень живой ум и естественное мальчишеское понятие о чести. Этим он снискал мою любовь и привязанность. Я убедила его приезжать в Рейвенвуд хотя бы на каникулы. Я регулярно писала ему и высылала одежду и книги. Все это несколько расположило его ко мне, но нисколько не улучшило его отношений с отцом.

Щеки Сары Пембертон вспыхнули и залились краской, когда она рассказывала об окончательном разрыве. Мартин в то время учился на выпускном курсе в Колумбийском университете. Он был молод. На младшем курсе он писал трактат по философии морали на тему деловой активности некоторых частных компаний во время войны Севера и Юга. В реферате он показал, что эти дельцы заботились лишь о своих доходах, снабжая армию товарами сомнительного свойства и так далее в таком же духе. Документальное подтверждение он нашел в деловых записях Огастаса, и его торговый дом привел в качестве главной иллюстрации своих тезисов. Боже, я восхищалась мальчиком. Это было так блистательно, так… вызывающе. Выставить на свет Божий грязное белье собственной семьи. Позже я поехала в школу и попросила отдать мне сочинение Мартина, мне казалось, что в школах хранят такие работы, но администрация поклялась, что трактат не сохранился.

Как рассказала дальше Сара Пембертон, Огастас получил от автора экземпляр рукописи и приглашение явиться на защиту тезисов и выступить в свое оправдание, причем эта защитительная речь должна была быть вставлена в заключительную часть сочинения.

— Конечно, поступок Мартина по сути своей был ужасен, но все же с мальчиком можно было обойтись помягче или хотя бы более дипломатично. Но при первом же взгляде на Огастаса я поняла, что этому не бывать. Мистер Пембертон был просто вне себя от ярости, я никогда не видела его таким разъяренным. Он вызвал молодого человека в Рейвенвуд, и не успел Мартин войти в дверь, как отец обозвал его неоперившимся, не знающим жизни идиотом, который берется с уверенностью невежды судить обо всем с высоты своего дутого образования. Да, Огастас давал показания перед комиссией конгресса в Вашингтоне, но его вызвали туда не по судебной повестке, по-джентльменски пригласили, и он, как патриот, не мог не откликнуться со всей возможной поспешностью на это приглашение. Комитет, во всяком случае большинство его членов, нашли выдвинутые против Огастаса обвинения неосновательными. В противном случае окружной прокурор Нью-Йорка возбудил бы против него уголовное дело, но этого не случилось. А вот Мартин в своем так называемом трактате по философии морали забыл упомянуть тот факт, что его отец был приглашен в Белый дом на обед, который дал сам президент Линкольн в честь коммерсантов, работавших для победы.

Ответ Мартина на эту тираду был шокирующим. Мартин заявил, что отцу было бы не избежать уголовного преследования, если бы он не подкупил членов комиссии конгресса и самого окружного прокурора Нью-Йорка… Что обед в Белом доме был дан задолго до того, как прозвучали обвинения, и что президент видит зло в перспективе, но не может распознать его, когда оно творится под его носом. При этом мой муж вскочил с кресла и бросился к Мартину. На лице его была написана такая злоба, что я поспешила встать между ними — ведь Огастас был намного сильнее Мартина и шире его в плечах.