Твин Пикс: Тайный дневник Лоры Палмер - Дженнифер Линч

Ах, как несправедлива жизнь. В тот самый момент, когда перед тобой возникает предостережение, видимое или только слышимое, и велит ОСТАНОВИТЬСЯ, ты умираешь! Ребенок умирает, не пожелав подстраховаться, как будто это такое уж неудобство, а ведь весь мир с этим как-то справляется.

Я заглянула к себе внутрь и нашла там подтверждение тому, что уже, наверное, слишком поздно: мои глаза не глаза пятнадцатилетней девочки, а глаза человека, боящегося оглянуться вокруг себя и задуматься над самыми простыми вещами. Внутренний голос твердит мне, что я уже не мыслю так, как должна была бы мыслить в моем возрасте, когда представляется, что достаточно иметь несколько теплых свитеров, чтобы не чувствовать окружающего тебя холода жизни.

Внутренний голос предупреждает: твой разум — это разум человека, слишком много знающего о жизни, зачастую оканчивающейся просто так, без всякого предупреждения. Сколько ударов она нам наносит, побуждает нас предаваться грезам, от которых на самом деле нет никакого проку. На небесах уже все равно предопределен весь ход моей жизни. И я это знаю.

В действительности ты не властен даже над событиями одного дня. Да что там дня! Ты еще не успела открыть глаза при появлении на свет, как кто-то, воплощение зла и коварства, уже выбрал тебя в качестве жертвы. Довольный, он потирает руки и хихикает, зная, как он всесилен в этой игре, где ты ничего не решаешь.

Лора.

6 августа 1985

4: 47 утра

Дорогой Дневник!

Не могу позволить себе заснуть, чтобы не пропустить тот миг, когда в окне появится БОБ. Он не должен застать меня врасплох.

Я много думала о своей жизни. Я взрослею помимо собственной воли. Когда он придет за мной, я или отправлюсь с ним и вернусь обратно домой израненная, но гордая своей победой над повергнутым врагом, иди не вернусь вовсе. Это будет значить, что погибну я сама, молчаливо признав не только недооцененную мною силу своего врага, но и его волю.

Сейчас я лежу, наполовину онемевшая, наполовину обжигаемая болью. А между тем каждое утро я все же ухитряюсь вставать и уходить из дома — правда, мне приходится напоминать себе, что это действительно мой дом. Напоминать, как будто от этого места не ведет заметный даже невооруженным глазом кровавый след.

Ничуть не сомневаюсь, что БОБ следит за каждым моим движением. Этот кошмар, зовущийся Мужчиной, сидит высоко, не видимый в лучах солнца, или, может быть, свернувшись в клубок, прячется где-то внизу. Неважно, где он. Важно, что он так и сверлит меня своим взглядом, проникая в самую глубь, распознавая даже малую толику сомнения в моей душе, отмечая самое слабое биение сердца, когда мне случается видеть какого-нибудь проходящего мимо мальчика, злорадствуя при каждом объятии матери, которая понятия не имеет о том, какая пропасть пролегла теперь между нами.

Каждый день пытаюсь я запечатлеть в памяти черты лица, глядящего на меня из зеркала. Я впиваюсь в него взглядом. И в ужасе отшатываюсь, мысленно представляя себе, каким оно станет, когда вскоре, как снится мне в ночных кошмарах, будут найдены мои останки.

Какая злость охватывает меня, как сильно желание послать проклятие небесам, назвать ветер обманщиком за то, что он никак не обнаруживает своего присутствия. Я готова обрушить свою ярость на двух самых близких людей — тех двоих, кто позволил мне родиться. Я обращаю свои крики о помощи ко всем, кто в состоянии их услышать. Я кричу всему миру, что и Мать-природа не способна творить чудеса. Ее божественность — это тоже обман.

Чья-то неведомая воля снова и снова повергает меня на землю в чаще леса. И здесь надо мной учиняют странное неописуемое надругательство. Вскрывают вены. А Мать-природа ничего не делает, чтоб покончить с этим злом, она не раздвигает деревьев в лесу, чтобы помочь крику вылететь из леса. Наоборот, она убаюкивает этого человека, виновника моих несчастий, скрывая его от мира, пряча от дневного света. Он знает: здесь его не предадут. Все совершается по неизменному распорядку — и свет уступает место тьме, чтобы вернуться, когда придет его время. Этот человек чувствует себя в безопасности. Пройдет двенадцать часов, и одна крайность сменится другой, как заведено в мире, таков закон Вселенной, столь для него удобный.

Его время — это вечер, тот час, когда спасение почта невозможно. Час, когда большинство тех, чьи надежды чисты и воспоминания связаны разве что с качанием на качелях, уже крепко спят. Под закрытыми веками быстро двигаются их глаза. Которые ничего не видят.

Из моих уст никогда не вырвется ни малейший крик, который бы разбудил даже тех, кто спит в соседней комнате. Мир не повернётся ко мне ни на один градус, не придет мне на выручку, не заставит спящих открыть глаза, чтобы увидеть, что со мной творится… Вот он, этот человек!.. Его глаза словно впечатаны в выражение безмолвного ужаса, застывшего на моем лице… И нет объяснения, почему этот человек выбрал именно меня в качестве своей жертвы и есть ли у него продуманный план действий.

Мне остается только ждать. И, как я ни устала, не закрывать глаз в постоянном ожидании вызова. Вызова на борьбу, чтобы узнать, кто больше олицетворяет силы тьмы. И кто, узнав это, сможет, тем не менее, выжить?

Я сижу, ожидая его прихода, и мое бодрствование поддерживается сознанием, что скорее я привыкну к тьме, чем он к свету.

Лора.

10 сентября 1986

Дорогой Дневник!

Как пишется в таких случаях, к сему прилагаю мою душу и память. И еще то, что в избытке отсутствует у моего врага, — совесть. «Вина» — всего лишь слово, используемое им, чтобы заставить меня замолчать. У него нет никакого уважения к морали, нет страха перед опасностью.

Как может этот незваный гость бояться смерти или возможного наказания, если он постоянно приходит с моей стороны дома и появляется в окне, как будто оно его собственное?

Он издевается надо мной, появляясь в одежде того, кто может в первую минуту показаться твоим близким другом. Или соседом. Или коммивояжером, обладающим способностью входить без приглашения и даже требовать чашку кофе («Обычного, если не возражаете»), прежде чем раствориться в воздухе и стать одной из тех грез, в виде которых он иногда и предстает.

Он, что, думает, мы будем сидеть с ним и мирно болтать, прежде чем увести единственного ребенка в этой семье из ее комнаты и продолжать над ней свои эксперименты?

Неужели я вызываю его к жизни в своих мечтаниях, медленно убивая себя, или он рассказал моим родителям о своих посещениях, предложив в обмен на их собственную безопасность, не мешать ему появляться здесь, делать вид, что его как бы и нет. Как будто бесплатная реклама, приходящая по почте, которую откладывают, не читая. Они же должны слышать, когда меня уводят? Или, может быть, им все равно?

Л.

11 сентября 1986

2:20 утра

Дорогой Дневник!

Не могу сказать тебе, как меня огорчает, что он не видит во мне ни малейшей для себя угрозы.

Он постоянно уверен, что находится в полной безопасности: в любую минуту может войти в мой дом и выйти, ничего не опасаясь и не произведя никакого шума. Он знает, что, пользуясь темнотой, всегда может сжать мое запястье с такой силой, что это заставит меня молчать, и он сможет тогда уволочь меня, словно куклу, которую тащит ребенок, в такое место, где никто ни за что не сможет нас отыскать. Он может не беспокоиться: ведь место это находится за много-много миль от ближайшего источника света, кроме того, который иногда исходит — о, как явственно запечатлела все моя память! — от его губ и глаз. Свет, который похищен им у меня. С тех самых пор, как я себя помню, я терпеливо пыталась смириться со своей участью, не выдать тайну про человека, стремящегося украсть мою невинность и тем самым не позволяющего той девочке, которой я была, взрослеть, лишающего ее радостей такого взросления. О, сколько времени отдала эта маленькая девочка снам, снившимся ей, едва она научилась бегать, и скакать через прыгалку, и улыбаться малейшему ветерку, щекотавшему ей шею. С бескорыстной щедростью она все раздавала и раздавала богатства своей души, пока там, на дне корзинки, почти уже не осталось больше никаких плодов.

Скоро я сама, надеюсь, подзову его к своему окну. Боюсь, он ждет, что я, наконец, устану от ночных сидений за дневником. Когда я борюсь сама с собой, то запрещая себе, то порываясь распахнуть окно и протянуть ему мою руку. Какая-то часть меня продолжает сомневаться, что он действительно существует, а значит — нечего бояться того, кто стоит сейчас за окном, и незачем опасаться уходить в лес на мое обычное место, и не стоит сопротивляться. Пусть там слышатся какие-то шумы, пусть кто-то невидимый с размаху шлепает меня по затылку — клянусь, я не собьюсь с ровного шага, не остановлюсь. Это та часть меня, которая жаждет все новых и новых ран, грубых прикосновений, оскорблений и угроз. Та часть моей души, которая заставляет меня верить, что, в конце концов, его алчный аппетит пропадет. Я подобна зверьку, замершему перед дулом его дробовика, молящему лишь о том, чтобы на стене его дома нашлось место для моей шкурки.