Философский камень - Маргерит Юрсенар

Фуггеры жили в Кёльне против церкви Святого Гереона в маленьком скромном доме, где каждая мелочь служила, однако, удобству и покою. Здесь всегда стоял аромат сдобы и вишневой наливки.

Саломея любила посидеть за столом после долгой, тщательно обдуманной трапезы, отирая губы салфеткой камчатного полотна; любила украсить золотой цепью свою пышную талию и полную розовую шею; любила платья из дорогих тканей — шерсть, которую чесали и ткали с угодливым старанием, казалось, хранит в себе нежное тепло живых овец. Высокие манишки своей скромностью, лишенной, однако, чопорности, свидетельствовали о том, что она женщина честная и благонравная. Ее крепкие пальцы перебирали порой клавиши маленького переносного органа, стоявшего в гостиной; в молодости она певала красивым гибким голосом мадригалы и церковные мотеты; ей нравились эти звуковые узоры, как нравились узоры на ее пяльцах. Но все-таки главной ее утехой была забота о еде: церковный календарь, истово соблюдаемый в доме, подкреплялся календарем кулинарным, в нем отведено было свое время огурчикам и вареньям, свое — творогу и свежей селедке. Мартин был щупленький человечек, не толстевший на стряпне своей жены. Этот грозный в делах бульдог становился дома безобидной комнатной собачонкой. Самая большая смелость, на какую он мог отважиться, — это рассказать за столом игривую историю на потеху служанкам. У супругов был сын — Сигизмонд, в шестнадцать лет отправившийся вместе с Гонсалесом Писарро в Перу, где банкир поместил солидные капиталы. Отец уже не надеялся увидеть сына — в последнее время дела в Лиме шли плохо. Но в этой печали супругов утешала маленькая дочь. Саломея со смехом рассказывала о своей поздней беременности, относя ее частью на счет девятидневного молитвенного обета, частью на счет соуса с каперсами. Эта девочка и Марта были почти ровесницы; двоюродные сестры спали в одной постели, вместе играли, получали одни и те же спасительные шлепки, а позднее вместе учились пению и носили одинаковые платья.

То соперники, то соратники, толстяк Жюст Лигр и тщедушный Мартин — фламандский кабан и прирейнский хорек более тридцати лет издали следили друг за другом, обменивались советами, поддерживали друг друга и строили друг другу каверзы. Каждый знал истинную цену другому, ту, что была неведома ни простакам, ослепленным их богатством, ни венценосцам, которым они оказывали услуги. Мартин с точностью до последнего гроша знал сколько стоят наличными фабрики, мастерские, верфи и почти княжеские угодья, в которые Анри-Жюст поместил свое золото; бьющая в нос роскошь фламандца, как и два-три испытанных грубоватых трюка, с помощью которых старый Жюст выпутывался из затруднений, давали Мартину пищу для забавных историй. Со своей стороны, Анри-Жюст, верноподданный слуга, почтительно ссужавший правительницу Нидерландов деньгами, потребными ей для покупки итальянских картин и для благочестивых дел, потирал руки, узнав, что выборщик Пфальцский или герцог Баварский заложил свои драгоценности у Мартина, вымолив у него ссуду под проценты, которыми не погнушался бы и еврей-ростовщик; не без нотки насмешливой жалости восхвалял он эту крысу, которая потихоньку грызет плоть мира сего вместо того, чтобы со смаком впиться в нее зубами, этого мозгляка, пренебрегающего богатством, которое можно лицезреть, осязать и потреблять, но чья подпись на листке бумаги стоит подписи Карла V. Оба эти дельца, столь почитавшие тех, кто стоит у власти, искрение удивились бы, скажи им кто-нибудь, что для установленного миропорядка они опаснее, нежели неверные турки и бунтовщики-крестьяне; поглощенные сиюминутным и мелочным — что вообще так свойственно всей их породе, — они и думать не думали о взрывной силе своих мешков с золотом и счетных книг. И все же, видя на пороге своей кладовой статный силуэт дворянина, под горделивой осанкой прячущего страх, что его выпроводят вон, или умильный профиль епископа, без излишних трат желающего завершить возведение башни своего собора, они иной раз не могли сдержать улыбки. Пусть другим предназначен звон колоколов и шум артиллерийской канонады, ретивые кони и обнаженные или разодетые в парчу женщины, зато им принадлежит та постыдная и дивная материя, которую во всеуслышание клянут, а тайком лелеют и боготворят, сходная со срамными частями тела в том, что о ней говорят мало, а думают постоянно, то желтое вещество, без которого госпожа Империя не ляжет в постель к принцу, а преосвященному нечем будет оплатить драгоценности своей митры, — им принадлежит золото, от наличия или отсутствия которого зависит, станет ли Крест вести войну с Полумесяцем. Эти финансисты чувствовали себя государями всея действительности.

Как Сигизмонд не оправдал надежд Мартина, так старший сын обманул надежды толстяка Лигра. За десять лет Анри-Максимилиан почти не подавал о себе вестей — лишь несколько раз просил денег да прислал томик французских стихов, которые, как видно, накропал в Италии в перерыве между двумя походами. От этого сына не приходилось ждать ничего, кроме неприятностей. Чтобы оградить себя от новых разочарований, делец пристально следил за воспитанием младшего отпрыска. Едва Филибер, истинное дитя своего отца, достиг возраста, когда отроку можно доверить щелкать на счетах, Лигр отправил его изучать тонкости банковского дела к непогрешимому Мартину. В двадцать лет Филибер был дороден, сквозь заученные светские манеры проглядывала природная деревенская неотесанность, в щелках полуприкрытых век блестели маленькие серые глазки. Сын главного казначея при дворе в Мехелене мог бы разыгрывать вельможу, но он предпочел наловчиться с первого взгляда обнаруживать ошибки в счетах приказчиков: с утра до вечера торча в полутемной комнатушке, где писцы корпели над бумагами, он проверял цифры, образованные римскими D, М, X и С в сочетании с L и I, поскольку арабские цифры Мартин презирал, хотя и соглашался, что они удобны там, где счет становится слишком длинным. Банкир привык к молчаливому юнцy. Когда приступ астмы или подагры напоминал ему о том, что и его постигнет удел всех смертных, он говорил жене:

— Этот толстый дуралей меня заменит.

Казалось, у Филибера на уме одни только реестры и скребки. Но искра иронии поблескивала из-под его полуопущенных век; иной раз, проверяя дела своего патрона он говорил себе, что настанет день, когда на смену Анри-Жюсту и Мартину придет ловкач Филибер — похитрее первого и поприжимистее второго. Уж он не станет брать на себя выплату долгов Португалии под жалкий процент и шестнадцать денье за ливр, да еще с уплатою в рассрочку четвертями на каждой из больших ежегодных ярмарок.

По воскресеньям он присутствовал на семейных сборищаx, которые летом происходили в увитой виноградом беседке, а зимой — в гостиной. Приглашенный в гости прелат сыпал латинскими цитатами; Саломея, игравшая в триктрак с соседкой, каждый удачный ход сопровождала немецкой поговоркой; Мартин, который заставлял обеих девочек учить французский язык, столь украшающий женщин, прибегал к нему и сам, когда ему случалось выражать мысли более сложные или возвышенные, нежели те, какими он довольствовался в будни. Говорили обычно о войне в Саксонии и о том, как она повлияет на учет векселей, о распространении ереси и, смотря по времени года, о сборе винограда или о карнавале. Правая рука банкира, склонный к назиданиям женевец по имени Зебеде Крэ, был принят на этих собраниях, потому что не терпел ни табака, ни спиртного. Зебеде не слишком рьяно опровергал слух, что Женеву ему пришлось покинуть после того, как его обвинили в содержании игорного притона и в незаконной фабрикации игральных карт, но приписывал все нарушения закона своим распутным приятелям, которые-де теперь понесли заслуженную кару, и не скрывал, что в один прекрасный день намерен возвратиться в лоно Реформы. Прелат возражал ему, грозя пальцем с лиловым перстнем; кто-то шутки ради цитировал фривольные стишки Теодора де Беза — любимца и баловня безупречного Кальвина. Начинался спор о том, поддержит или не поддержит консистория привилегии коммерсантов, но в глубине души никого не удивляло, что богатые горожане легко уживаются с догмами, утверждаемыми отцами города. После ужина Мартин отводил в оконную нишу придворного советника или тайного посланца французского короля. Но галантный парижанин вскоре предлагал присоединиться к дамам.

Филибер перебирал струны лютни. Бенедикта и Марта вставали, взявшись за руки. В мадригалах, почерпнутых из «Любовной книги», говорилось об овечках, о цветах и госпоже Венере, но анабаптистский и лютеранский сброд, против которого их гость прелат недавно произнес громовую проповедь, перекладывал на эти модные мелодии свои гимны. Случалось, Бенедикта по оплошности заменяла слова любовной песенки стихом псалма. Испуганная Марта знаком призывала ее к молчанию. Девушки усаживались рядышком, и уже не слышно было других звуков, кроме ударов колокола церкви Святого Гереона, созывавшего прихожан на вечернюю молитву. Толстяк Филибер, который был ловок в танцах, иногда предлагал Бенедикте поучить ее новым фигурам; она сначала отказывалась, но потом с детской радостью отдавалась танцу.