Введение в русскую религиозную философию - Леонид Василенко

«Если в сердце вашем крепок этот мужественный страх Божий, – не бойтесь и Соловьева; любите и уважайте его. Это твердое православное чувство научит вас само, где остановиться!» (3, с. 203).

Суеверного страха перед католиками, протестантами и нехристианскими религиями у Леонтьева не было. Особенно вдохновлял его пример о. Климента Зедергольма: «Он был сыном пастора, немец, вот если бы из каждого поляка, оставившего католичество, из каждого татарина, изменившего исламу, из каждого крещеного буддиста выходили бы такие православные поляки, такие православные татары и калмыки, каким стал этот православный немец, то можно было бы радоваться этим обращениям и сокрушаться о препятствиях, полагаемых иноверчеством нашей пропаганде, и для души, и для государства спасительной…» (4, с. 313). Храня верность православию, Леонтьев видел, что новые люди, приходя в Церковь, примиряются с Богом, находят свое жизненное назначение, обретают силу духа для труда в суровых условиях, не укрываясь в тихую нишу от холодных ветров жизни.

Данилевский считал, что славянский культурно-исторический тип лучше всех и имеет большое будущее. Леонтьев возразил, что славянство, как и все остальные народы, не годится для этого. Не стоит ждать от братьев-славян большой любви и верности византийскому православию и монархии, они – не рыцари византизма, они уже ничему не рыцари и не герои. Южные славяне заражены разложением и политически сомнительны, панславизм опасен для России, и в ней «племенные чувства начинают брать верх над государственными инстинктами» (4, с. 474).

«Национальные свойства великорусского народа стали если не окончательно дурны, то по крайней мере сомнительны. Народ рано или поздно везде идет за интеллигенцией. Интеллигенция русская слишком либеральна, т. е. пуста, отрицательна, беспринципна. Сверх того, она мало национальна именно там, где следует быть национальной. Творчества у нее своего нет: своей мысли, своего стиля, своего быта и окраски» (4, с. 314). Англия лучше сопротивляется всеобщему опошлению под знаком прогресса.

Окончить историю, погубив человечество разлитием всемирного равенства, сделать жизнь человеческую окончательно невыносимой – не в этом ли наше предназначение? – задает он вопрос и отвечает: «…Русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения, и – кто знает, …мы, неожиданно, лет через 100 каких-нибудь, из наших государственных недр, сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабо церковных, – родим того самого антихриста, о котором говорит еп. Феофан вместе с другими духовными писателями» (3, с. 291).

Вспоминаются мрачные страницы Чаадаева. Но Леонтьев – совсем не его последователь, он уловил что-то трагически неизбывное в основах европейской культуры и славянского душевного склада. Его назвали «разочарованным славянофилом», сравнивали с «разочарованным западником» Герценом, который судил Европу за мещанство и буржуазность, за мелочность и убожество страстей. Леонтьев уважал Герцена за честность и верность аристократизму, но мыслил глубже и оценивал ситуацию мрачнее. Мещанство западное Леонтьев считал началом всесветного хамства и преддверием грядущего Конца – с омерзительной фигурой антихриста на горизонте. Для сравнения: современная светская мысль считает мещанство тем «средним классом», который нужен для социальной стабильности и правопорядка.

Отношению к славянству соответствует отношение к славянофилам: «Пышные перья Хомяковской своеобразной культуры разлетелись в прах туда и сюда при встрече с жизнью…» (4, с. 315), – безжалостно расправлялся Леонтьев, игнорируя тот факт, что не культурой же был озабочен Хомяков. Хомяков мог бы возразить, что Леонтьев подавляет соборность церковной дисциплиной. Соловьев замечал, что недостаточно характеризовать соборность как один только дар Св. Духа. Этот спор вывел бы на вопрос о равновесии духовной свободы и церковной дисциплины, который чисто философски не решаем.

Боль славянофильских сердец о всеславянском братстве не отозвалась в душе Леонтьева. «И.С. Аксаков во время пожара читает благородную лекцию о будущей пользе взаимного страхования любви. Бог с ним в такую минуту. Я люблю полицейского, который в такую минуту и меня самого съездит по затылку, чтобы я не стоял сложа руки» (И. Фуделю – 6, с. 383). И. Аксаков возразил: это «сладострастный культ палки». Лучше, отвечал Леонтьев, стать на сторону «нашего великого охранителя» – государя Николая I. Вл. Соловьев спокойнее назвал Леонтьева – «замечательного писателя и хорошего человека» – просто «проповедником силы и сильных мер» (14, т. IX, с. 406).

Леонтьев верил в величие России вопреки своей низкой оценке славянства и чувству фатальности всеобщей деградации. Вера, соединившаяся с неверием, раздвоившаяся… Нет здесь глубокого внутреннего единства веры и разума, – сказал бы Киреевский. Нет ничего похожего на известное высказывание Тертуллиана: «Душа человеческая по природе христианка». Нет и убедительности в критике славянофильства, при правоте в отношении славянофильских иллюзий. «Хомяков лучше выражал дух русского православия, чем Леонтьев» (Бердяев, 11, с. 271). Слово «соборность», любимое славянофилами, Леонтьев отстранил, а вместо него поставил Афон, как если бы Афон исключал соборность.

Теоретическая мысль Леонтьева поддавалась надвигавшемуся мраку, но вера, воля и связанная с ними практическая мысль упорно противились. Бороться без надежды на победу – так можно выразить его позицию. Несмотря на всю фаталистичность картины движения от цветущей стадии к вырождению, он еще надеялся, что не все потеряно, что Россия затормозит и свернет в сторону от пути Запада. «И пусть тогда бушующий, гремящий поезд Запада промчится мимо нас к неизбежной бездне социальной анархии» (16, с. 157), а мы должны вовремя оторваться от этого поезда, за который так охотно цепляются другие.

С этим согласуются такие его оценки: либерализм в России приведет к социальному взрыву, а конституция – к социальному перевороту, новой пугачевщине, еще ужаснее прежней. Чем дольше мы останемся без конституции, тем лучше для силы государства и тем опаснее будет Россия для своих восточных соседей. Вопрос продления жизни смертельно больной России должен решаться политическими средствами, далекими от христианского милосердия.

§ 2. Византизм и русская государственность

В византизме Леонтьев нашел ответ на вопрос, как достичь величия России на путях суровой реакции, если славянский этнический материал не подходит. Этому посвящена его основная книга «Византизм и славянство». Термин «византизм» или «византинизм» (нем. Byzantinismus) введен в широкий оборот западными авторами для критики политизированного христианства, в качестве примера которого была избрана Византия. Византизм означает здесь системно выстроенное единство империи и Церкви с приматом империи, лишающей Церковь возможности свободно свидетельствовать Истину во всей ее полноте и действовать согласно Истине. Один из этих авторов Я. Буркхардт обвинял Византию (т. е. православие в Византии) в насаждении греховного духа прислужничества власти. Как он думал, невозможны никакие формы государственного христианства, безупречные с точки зрения евангельского идеала, а если таковые появились, их нужно поставить в один ряд с языческими империями прошлого или исламскими режимами. В результате таких рассуждений Византии, а значит и ее наследнице России, нет места в Европе, которая отделила светское от духовного, чтобы открыть пути рационализации и модернизации общественной жизни.

Петр Чаадаев тоже писал о Византии нечто подобное. Внимательно ли читал Леонтьев Буркхардта, трудно судить, но в полемику по вопросам византизма он вступил как защитник того, с чем Буркхардт спорил. На первое место Леонтьев ставил политические аргументы. Когда император Константин и его преемники создавали Византийскую империю, рассуждал Леонтьев, им достался очень плохой человеческий материал, продукт разложения поздней античности. Тем не менее Византии удалось на Востоке спасти положение, поставив древнее православие на службу империи, превратив его в строгий религиозный уклад. Византия простояла до XV в. – на тысячу лет дольше Древнего Рима. Если мы примем византийский имперский идеал, делал вывод Леонтьев, то сможем надолго приостановить процесс деградации, хотя и не навсегда.

«Византизм в государстве значит – самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире, мы знаем, византийский материал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что оно есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства» (4, с. 19–20).