Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев

немцы с семьями. «Умирали от истощения заключенные, голодали и вольнонаемные. Основным занятием обитателей лагеря был лесоповал. Женщин не заставляли валить деловую древесину, а только швырки и рудстойку для воркутинских шахт. Швырки шли на топку паровозов, а грузовики, вывозившие древесину по лежневке, работали на газочурках», – вспоминает местная жительница 1936 года рождения, переселенная сюда в 1941 году.

Едва ли, оказавшись здесь в 1962 году, Сережа Довлатов знал об этом…

Его личная история развивалась следующим образом – после отчисления из университета за неуспеваемость (по другой версии – «по собственному желанию, в связи с тяжелым материальным положением и переходом на работу») сразу же и «загремел» в армию.

«Повестка из военкомата. За три месяца до этого я покинул университет.

В дальнейшем я говорил о причинах ухода – туманно. Загадочно касался неких политических мотивов.

На самом деле все было проще. Раза четыре я сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз проваливался.

Языка я не знал совершенно. Ни единого слова. Кроме имен вождей мирового пролетариата. И наконец меня выгнали. Я же, как водится, намекал, что страдаю за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в конвойную охрану», – из книги Сергея Довлатова «Ремесло».

И вот теперь в составе взвода срочников он шагал через Чиньяворык «мимо полуразвалившихся каменных ворот тарного цеха… мимо столовой, из распахнутых дверей которой валил белый пар… мимо гаража с автомашинами, развернутыми одинаково, как лошади в ночном… мимо клуба с громкоговорителем над чердачным окошком… потом вдоль забора с фанерными будками через каждые шестьдесят метров» (Сергей Довлатов «Зона»).

А из окон на вновь прибывших «вертухаев» своими рыбьими глазами смотрели люди.

Кто были эти люди?

Вопрос, который мы уже задавали на страницах этой книги, когда описывали эвакуацию семьи Мечиков-Довлатовых в Уфу, а затем в Сталинск.

Вольнонаемные?

«Химики»?

Лагерная охрана?

Переселенцы?

В любом случае смотрели сквозь мутные стекла на вновь прибывших настороженно, потому что были уверены в том, что они непременно нарушат раз и навсегда установленный здесь лагерный порядок – порядок нищеты и бесправия, порядок, при котором жизнь не имеет цены и смысла.

Да, об этом уже шла речь, но все повторяется вновь и вновь, и никто не может знать, где и когда произойдет эта мистическая репликация.

Итак, из окон бараков смотрят люди, живущие в империи.

Они недоверчивы к постороннему, потому что посторонний для них – это всегда угроза, это всегда перемены к худшему, ибо к нынешнему все уже давно привыкли и находят его если не идеальным, то вполне терпимым.

А еще они ощущают себя частью того мира, который окружает их – Чиньяворык, например, или Заозерный, или Иоссер. Им достаточно этого пространства, они гордятся им, называя его своей родиной и думая, что оно безгранично, то есть является таким везде, куда ни глянь, куда ни ткни пальцем на физической карте СССР.

Из недописанной книги Андрея Битова[7] «Постскриптум»:

«Цена сохранения империи была кровавой. Через ГУЛАГ, гражданскую войну и Вторую мировую войну. Представляете, сколько крови? Что дало это существование миру, а не нам? Нам оно дало страдание. Мы сами крутили ручку и делали фарш. Винить некого. Крутили всех. Все шло к тому, чтобы образовалось только два класса – правящий и все остальные.

Первым, кстати, понял, что Россия – это империя, Петр. И он назвал себя императором. И он был первым, кто догадался, что Россия не страна, а континент».

Наконец прошли КПП и оказались в периметре лагеря.

Выстроились напротив казарм – деревянных одноэтажных бараков, обшитых почерневшими досками.

За казармами начиналась контролируемая зона.

Континент, поделенный на зоны.

Империя, стоящая на опорах караульных вышек.

Территория, где тоже есть только два класса – надзиратели, они же вертухаи, и все остальные, они же подневольные, между которыми идет нескончаемая война.

Одна половина страны сидит, другая половина ее охраняет.

Один брат сидит, другой его охраняет.

Борис и Сергей.

Механизм, работающий бесперебойно.

Довлатов вспоминал, что в первый год службы пришлось много драться, «самое трудное – первую зиму я пережил!.. Стал абсолютным чемпионом по рукопашному бою… Я занимался штангой и боксом. У меня накопилось шесть благодарностей за отличную стрельбу. Кроме того, побывав в разных передрягах, я привык вести себя спокойно в затруднительных случаях. И еще я знаю, что человек, который хотя бы один-единственный раз узнал большой страх, уже никогда не будет пижоном и трепачом».

Отсюда ленинградская жизнь виделась совсем по-другому.

Не то что ничтожной и бессмысленной казалась со всей ее деланой меланхолией, уймой свободного времени и этими бесконечными хождениями, о которых в 80-х годах споет Майк Науменко:

Мальчики и девочки ходят по улицам,

          надеясь неизвестно на что.

Мальчики и девочки сидят на скамейках,

          в парадных и в кино.

Их личная жизнь зависит

          от жилищно-бытовых проблем,

И если бы не было этих проблем,

          то каждый завел бы себе гарем.

Дома – мама и папа, в гостиницах – мест нет.

В общаге на вахте стоит вахтер,

          непреклонный, что твой Магомет.

Целоваться в парадных —

          это так неудобно, особенно зимой.

Все члены стынут, люди ходят мимо,

          отсутствует душевный покой.

Нет, дело было в другом.

В том, вероятно, что здесь, в поселке Чиньяворык Княжпогостского района Республики Коми, ощущение пространства и времени было совершенно иным. Бесконечность и неподвижность – эти два слова могли сокрушить любую самоидентификацию, остудить любой пыл, низвергнуть любой авторитет, растоптать любые амбиции, выявить такой вселенский размах богооставленности или, напротив, богоизбранности, что все питерские проблемы выглядели перед ними мелким брюзжанием собравшихся на коммунальной кухне «интеллектуалов», не выезжавших из города дальше Обводного канала.

Впрочем, и здесь, в пределах этого канала, прорытого в конце XVIII века, могли кипеть воистину шекспировские страсти.

Так, в феврале 1963 года здесь началась травля 23-летнего поэта Иосифа Бродского, закончившаяся судом и ссылкой «окололитературного трутня» из Ленинграда в деревню Норинскую Коношского района Архангельской области.

Впоследствии Бродский вспоминал о том времени:

«Раз или два в месяц приезжали ко мне устраивать обыск из местного отделения… два человека приезжали на мотоцикле, входили ко мне в избу. Замечательная у меня изба была, между прочим. Отношения – самые патриархальные. Я понимал, зачем они приехали. Они: «Вот, Иосиф Александрович, в гости приехали». Я: «Да, очень рад вас видеть». Они: «Ну, как гостей надо приветствовать?» Ну я