Сан-Феличе. Книга вторая - Александр Дюма

Итак, она пришла на всякий случай проститься с Николино. Собственно, это прощание ни к чему ее не обязывало: если бы она осталась, их отношения всегда можно было возобновить.

Они много плакали, клялись друг другу в вечной любви и позвали коменданта, который обязался передавать Николино письма маркизы, если только она будет присылать их на имя г-на Бранди, и обещал отправлять маркизе письма Николино при условии, что он сам их предварительно прочтет. Потом, когда обо всем уже договорились, они, держа друг друга в тесных объятиях, обменялись несколькими словами довольно, впрочем, спокойного отчаяния, нужных, чтобы сами любовники не слишком тревожились друг о друге.

О, сколь очаровательны легкие связи и благоразумные страсти! Как чайки в бурю, они только увлажняют кончики своих крыльев о гребни морских валов; ветер уносит их с собою туда, куда летит сам, и они, вместо того чтобы бороться с ним, уступают ему: улыбаясь сквозь слезы, грациозно сложив крылья, они позволяют увлечь себя, как океаниды Флаксмена.

Печаль вызвала у Николино небывалый аппетит. Он поужинал так плотно, что привел тюремщика в ужас, и заставил его вместе с собой выпить за здоровье маркизы. Тюремщик запротестовал против такого насилия, но выпил.

Несомненно, горе долго не давало Николино заснуть, потому что, когда комендант около восьми утра вошел к своему пленнику, он застал его в глубоком сне.

Однако известие, которое он принес, было настолько волнующим, что комендант решил разбудить узника. Он получил приказ вывесить на стенах замка внутри и снаружи несколько воззваний, в которых объявлялось об отъезде короля, обещавшего скоро вернуться, и о назначении Пиньятелли главным наместником, а генерала Макка — военным наместником.

Почтение, которое комендант питал к своему пленнику, заставило его счесть своим долгом сообщить ему об этом прежде, чем кому-либо другому.

Новость действительно была важной. Но Николино был к ней подготовлен.

— Бедная маркиза! — прошептал он только, а потом, прислушиваясь к свисту ветра в коридорах и шуму дождя над головой, добавил, как Людовик XV, провожавший глазами похоронные дроги г-жи де Помпадур: — Погода не благоприятствует ее путешествию.

— Настолько не благоприятствует, — отвечал Роберто Бранди, — что английские суда еще стоят в гавани и не могут выйти.

— Ба! В самом деле? — вскричал Николино. — Так нельзя ли, хотя час прогулки еще не настал, подняться на крепостные стены?

— Разумеется, можно! Серьезность обстановки послужит мне извинением, если меня обвинят в снисходительности. В этом случае, не правда ли, господин герцог, вы соизволите сказать, что вынудили меня?

Николино поднялся на крепостную стену и, как племянник адмирала, о чем он не преминул напомнить, сразу узнал на «Авангарде» и «Минерве» флаги, которые указывали на присутствие короля на одном из судов и принца Калабрийского — на другом.

Комендант, который на минуту покинул Николино, снова присоединился к нему, принеся с собой превосходную зрительную трубу.

Благодаря ей узник мог следить за всеми перипетиями драмы, о которой мы уже рассказывали. Он видел муниципалитет и магистратов, прибывших тщетно умолять короля не уезжать из Неаполя; он видел, как кардинал-архиепископ поднялся на борт «Авангарда», а потом спустился; видел, как фигура отчаявшегося Ванни, отвергнутого «Минервой», скрылась за молом. Ему показалось даже, что раза два очаровательная маркиза появилась на палубе, печально подняла к небу глаза и осушила слезу; это зрелище было для него столь интересно, что он провел на крепостной стене весь день со зрительной трубой в руке и покидал свой наблюдательный пункт, только чтобы наскоро позавтракать и пообедать.

На другой день комендант опять сам пришел к Николино; ничто не изменилось со вчерашнего дня: ветер по-прежнему был противный, суда стояли в гавани.

Наконец, около трех часов пополудни, они снялись с якоря. Паруса, грациозно спускавшиеся вдоль мачт, казалось, призывали ветер. И ветер повиновался, паруса наполнились, линейные корабли и фрегаты пришли в движение и медленно двинулись в открытое море. Николино увидел на борту «Авангарда» женщину, махавшую платком, и, поскольку она не могла не быть маркизой Сан Клементе, Николино послал ей сквозь пространство последний и нежный привет.

Когда флот начал скрываться за Капри, пришли сказать Николино, что обед подан, и, так как ничто больше не удерживало его на крепостной стене, пленник быстро спустился вниз, чтобы не дать остыть блюдам, благо они с некоторых пор становились все более изысканными.

В тот же вечер комендант, беспокоясь о душевном состоянии Николино после бурных переживаний дня, спустился к нему в камеру и нашел его за бутылкой сиракузского.

Пленник казался очень взволнованным. Его лицо было затуманено мечтательностью, глаза повлажнели.

Он меланхолически протянул коменданту руку, налил ему стакан сиракузского и чокнулся с ним, покачав головой.

Затем, осушив свой стакан до последней капли, он сказал:

— Подумать только! Подобным нектаром Александр Шестой отравлял своих гостей! Должно быть, этот Борджа был большой мерзавец!

И уступая волнению, вызванному этим историческим воспоминанием, Николино уронил голову на стол и заснул.

LXXXVI. ЗАПИСКА

Мы не станем возвращаться к событиям, которые уже прошли перед нашими глазами. Скажем только, что с высоты крепостных стен замка Сант'Эльмо, благодаря превосходной зрительной трубе коменданта, Николино видел все, что происходило на улицах Неаполя. О тех событиях, что нельзя было наблюдать, комендант Роберто Бранди, ставший пленнику настоящим другом, рассказывал с добросовестностью, которая оказала бы честь префекту полиции, отдающему рапорт высшему начальству.

Со стен крепости Николино наблюдал страшное и великолепное зрелище сожжения флота, после подписания перемирия в Спаранизе следил за прибытием карет с французскими офицерами, приехавшими получить два с половиной миллиона контрибуции, и узнал на следующий день, какой монетой эти два с половиной миллиона были выплачены, наконец, стал свидетелем всех перипетий, сопровождавших отъезд главного наместника, начиная с назначения Молитерно диктатором и до публичного покаяния его и герцога Роккаромана. Все эти события, наблюдаемые издалека, казались не совсем понятными; но объяснения коменданта проливали свет на их смысл и были для Николино как бы нитью Ариадны в лабиринте политики.

Итак, вернемся к 20 января.

В этот день стало известно об окончательном срыве перемирия, последовавшем за встречей князя Молитерно с Шампионне, и о том, что в шесть часов утра французские войска двинулись на Неаполь.