Евротрэш - Кристиан Крахт

запомнил ни его, ни двести евро, ни как бросали в серую, тусклую Эльбу у причала Финкенвердер полиэтиленовый пакет с прахом моего отца.

Большое шале в рустикальном стиле, перед которым мы с матерью теперь стояли, было гостевым домом коммуны. Сама же коммуна находилась высоко на альпийском лугу между вершинами Эггли и Ла Видеманетт, но сейчас там наверху никого уже не было, потому что осенью из-за снега не было возможности ни подняться туда, ни спуститься обратно.

Вероятно, коммуна была активна только в летние месяцы, ведь невозможно стричь овец и собирать яблоки осенью – хотя свитера, покрывала и шали они наверняка вязали зимой у печки, то есть, надо думать, здесь, в гостевом доме. Всё это я обдумывал прошлой ночью на гостиничной койке в Цюрихе, глядя бессонными глазами в потолок и страдая от наплыва мучительных воспоминаний.

Такси уехало, оставив на высоте наших колен маленькое, быстро рассеивающееся облако выхлопных газов. Я взял мать под руку. Мы осторожно побрели по гравиевой дорожке ко входной двери. Было прохладно. Ролятор, сказала она, ей не нужен, а где же в этом заведении носильщики? Гштад, похоже, очень изменился за те тридцать пять или сорок лет, что она здесь не была. Я ответил, что мы сейчас в Заанене, соседней с Гштадом деревне, в самом Гштаде жить стало невозможно, там слишком много бутиков Прада. Я оставил ее у входа в гостевой дом, сказал, подержись, пожалуйста, минутку за стену, а сам побежал за ролятором и сумками.

В Гштаде местное население оказалось владельцами земли такой заоблачной стоимости, что даже участки в центре Токио или Лондона в сравнении казались дешевыми. Здесь в долине Зааны выросли как из-под земли тысячи больших шале, построенных в одном и том же стиле. Им было предписано иметь по фасаду два балкона, островерхие крыши, свисающие водосточные желоба; и внутри, и снаружи всё это сооружалось из некрасивой светлой древесины, которая с годами темнела и хорошела. За последние шестьдесят лет здесь сложился примечательный человеческий тип. По сути это были неотесанные, неприветливые крестьяне-горцы, чьи небольшие земельные участки стоили теперь сотни миллионов франков и чьи баснословные цены, в свою очередь, зависели от того, какие олигархи явились сюда кататься на лыжах в данном сезоне. Мои родные места стали долиной абсурда. Весь этот деборовский цирк распространился, конечно, и на соседнее село Заанен и дальше вплоть до Фётерсёя, Ружмона и Шато-д-Э.

Навстречу нам никто не вышел. Я ожидал увидеть в дверях девушку в круглых металлических очках и вязаной шерстяной кофте вроде тех, что я видел вчера вечером в цюрихском киоске, или молодого человека с честными глазами. Мы нажали кнопку звонка, подождали, а когда никто так и не появился, толкнули дверь и вошли, спасаясь от осенней прохлады. Мать выглядела слегка растерянной, но очень довольной, что наконец снова находится в фойе гостиницы. Она не была в гостиницах уже лет семь, если не больше, всё только в разных психушках, а также, конечно, во всех больницах и клиниках Цюриха.

Фойе было совсем маленькое, там стояло несколько желтых вельветовых кресел с высокой спинкой, потертый бежевый ковер с длинным ворсом, горшок с красной геранью, несколько неопределенного возраста торшеров и большой, почти пустой книжный стеллаж, на котором стояли картонки с чаем и книги Рихарда Куденхове-Калерги и Ричарда Баха. В общем, не Гран-Шале Бальтюса, отнюдь. Негромко тикали настенные часы. Пахло влажным бельем. В то же время было что-то очень симпатичное в том, насколько это фойе выпало из времени. Последние тридцать пять или сорок лет просто обошли его стороной. Мать взяла с полки книгу Чайка Джонатан, полистала и поставила на место.

– А где же весь персонал? – спросила она шепотом.

– Сам удивляюсь. Но я всё-таки очень надеюсь, что комнату они нам приготовили, мама.

– Во всяком случае, много я бы за эту гостиницу платить не стала. Ты обратил внимание, в каком она состоянии? Всюду пыль и бог знает что еще… Не говоря уж об этих коврах.

– Может… может, дадим им денег, чтобы они всё тут как следует отремонтировали?

– Отличная идея. Но за номер мы тогда платить не будем.

– Может, двести или триста тысяч франков?

– Почему бы и нет? Но за номер тогда уж точно платить не будем.

– Окей.

В фойе стояло что-то вроде комода, и на нем лежали ключи от комнат с пластмассовыми бирками, на которых были подписаны имена. Я взял один и зашагал по коридору, а мать брела за мной, согнувшись над ролятором. Давать указания было большим облегчением. Мне попался ключ с именем Нестор, я остановился перед дверью с соответствующей табличкой и отпер ее.

Мать сняла стеганую куртку, села на кровать, приподняла блузку на животе, посмотрела на меня и выдохнула. Комната была оклеена выцветшими полосатыми обоями, в окно был виден унылый холм и сучья ближайшего дерева. Я открыл сумку и вытащил из маминой косметички мешок телесного цвета с закрепленным на передней стенке липучим кольцом, потом осторожно взялся за полный мешок и повернул маленький клапан. Мешок тут же послушно отделился, и я заменил его на новый, осторожно приворачивая к торчавшей у нее из живота штуке, пока там что-то не щелкнуло. Мать улыбнулась. Я улыбнулся. У меня было такое чувство, словно я что-то искупил. Я взял ее за руку.

Она сказала, что хочет теперь прилечь – и уснула тут же, едва коснувшись головой подушки. Раз так, я поставил ей на ночной столик начатую бутылку водки, изобразил на желтом стикере сердечко и сейчас вернусь, положил рядом две таблетки фенобарбитала и пошел обратно в фойе поискать кого-нибудь. Должен же тут кто-то работать или жить, не могли они оставить шале совсем пустым и открытым.

Прежде, чем мы подарим им двести или триста тысяч франков, я хотел побольше узнать об этой коммуне. Мне было не по себе, в памяти всплывали кадры из разных фильмов ужасов. И в самом деле, теперь в холле у книжного стеллажа стоял средних лет блондин и смотрел на меня, опираясь локтем на подоконник; он скручивал сигарету и как раз проводил кончиком языка по клейкой полоске. На нем были джинсы, горные ботинки, клетчатая фланелевая рубашка, а сверху – вязаный шерстяной жилет.

Я откашлялся и сказал, что мы с матерью просим нас извинить за вторжение, на что он ухмыльнулся и ответил: наоборот, отлично сделали, что приехали, добро пожаловать, а откуда мы узнали о коммуне имени Дирка Хамера? Я сказал: