Неправильный солдат Забабашкин (СИ) - Арх Максим

Но дело в том, что я не был ни предателем, ни врагом. Поэтому вёл себя уверенно, абсолютно не чувствуя за собой никакой вины.

«О том, что в теле Забабашкина живёт другой человек, я, понятное дело, сообщать не собираюсь. В остальном же никаких других претензий ко мне со стороны НКВД не должно было быть. Как бы в дальнейшем ни сложилась моя судьба, оговаривать себя и признаваться в том, что я враг и шпион не буду. Пусть разбираются. А когда разберутся, то увидят, что я не вражина, а свой. Если, конечно, разберутся и, в горячке, как врага народа, не расстреляют. А ведь могут. Могут. Тут уж ничего не попишешь. Попадётся следователь-дурак, который властью упивается и дела шьёт, и подведёт под расстрел. Всё может быть, но, надеюсь, что Горшков не такой», — вздохнул я и, решив стоять на своём до последнего, твёрдо произнёс:

— Я уже сказал, что красноармеец Забабашкин. Никаким врагом я не являюсь. Всё это домыслы следствия, не имеющие под собой никаких реальных доказательств. И именно это является правдой!

— Ты, по своей фальшивой легенде, из Москвы на фронт сбежал?

— Так точно, — подтвердил я и сразу же опомнился. — Только не по легенде, а по правде. Из Москвы.

— Это неважно. Важно, что с Москвой вы у себя в разведшколе, когда легенду составляли, не прогадали. Язык у тебя подвешен, и словечки разные ты горазд вставлять: «домыслы», «реальные доказательства». Если бы в провинциалы бы тебя записали, сразу бы прокололся. У нас так не говорят, — усмехнулся тот, а затем повысил голос: — Но всё равно вы прокололись! Нет никаких Забабашкиных тут! А есть враг, пытающийся повести следствие по ложному следу! — прикрикнул хозяин кабинета. — Где доказательства того, что ты Забабашкин? Документы у тебя где? Нету? — он хмыкнул. — Нету! Кто может это подтвердить, кто ты такой? Никто? — и опять хмыкнул. — Никто!

— Лейтенант Воронцов может подтвердить, — напомнил я, цепляясь за соломинку.

— Он сейчас без сознания. Твой друг, которого ты ликвидировал, почти убил его. Так что неизвестно, выживет товарищ Воронцов или нет, поэтому на его слова не рассчитывай. Кто ещё может подтвердить, что ты находился в больнице на лечении?

— Не знаю, — пожал я плечами, лихорадочно пытаясь вспомнить ещё хоть что-нибудь из прошлой жизни парнишки. Но толком ничего вспомнить не удавалось, поэтому я, прищурившись чтобы свет не так ярко бил по глазам, предположил: — Наверное, меня может опознать командир той части, в которую меня зачислили добровольцем.

— Какой части? Номер? Где она располагалась? Куда отступила?

— Я не знаю. Воронцов знает. Он меня оттуда забрал. Поэтому должен знать.

— Удивительная история, как там тебя… гм, буду называть тебя пока Забабашкиным, — потушил визави папиросу. — Очень удивительная. Говоришь, что служил в Красной армии, но где именно — не помнишь. Кто командир — тоже не помнишь. Куда часть передислоцировалась — не знаешь. Тебе самому-то не смешно?

— Нет. Не смешно. Я не помню, потому что контузило меня, и я память потерял. Об этом Воронцов знает.

— Да прекрати ты уже товарища лейтенанта привязывать к своим показаниям! Воронцов то, Воронцов сё… Ты сам-то чего, вообще по легенде ничего не помнишь? Ни имени, ни фамилии?

— Имя… — задумался я. Рукавом белой рубахи, которую мне вместе с кальсонами выдали на смену грязной пижамы, вытер глаза, в задумчивости почесал лоб и, к моему удивлению и счастью, это неожиданно помогло. — Вы знаете, а ведь я, кажется, вспомнил, кто меня сможет опознать.

— Слушаю, — судя по звукам, младший лейтенант пододвинул к себе лист бумаги и чернильницу.

Глава 8

Алиби

— Меня в госпитале видела медсестра. Она передала меня товарищу лейтенанту, и тот стал помогать мне спускаться. А после этого…

— Дальше не надо. Ты про взрыв и подвал уже сто раз рассказал, — кашлянул тот. — Как фамилия медсестры?

— Гм, если честно, не знаю.

— Хорошо, как она выглядит?

— Э-э, этого я тоже сказать не могу. Я же в повязке на глазах был — после ранения.

— Ну, и как её искать, если ты ничего не знаешь?

— Я могу рассказать, что, как мне кажется, о ней знаю. Может быть, на основании моих слов удастся её найти? Тогда она, возможно, опознала бы меня и сказала, что я тот, кем представляюсь. Это стало бы подтверждением моих слов.

— Ну, что ты о ней знаешь? Какие приметы?

— Точных примет, естественно, не знаю. Но думаю, что она молодая девушка и, наверное, очень красивая.

— С чего ты взял? Ты же сам сказал, что в повязке на глазах был.

— Потому что голос у неё красивый — ангельский, — вспомнил я мягкий и ласковый голос медсестры.

Следователь фыркнул.

— Кроме голоса ещё что-нибудь помнишь?

— Не могу сказать точно. После этого столько событий произошло… Плюс, мне кажется, в больнице, при падении на лестничной клетке, или от взрыва бомбы, я ещё одну контузию получил. Поэтому в голове у меня всё изрядно перемешалось. Но мне кажется, что, вроде бы, зовут эту сестричку, Алёнушка.

— Алёнушка? Тогда тебя должны звать Иванушка. А ты говоришь, что Алексей, — подколол меня Горшков.

— Алексей, — подтвердил я, хотя это имя не было моим, и его я тоже узнал от Воронцова.

— Ну да ладно, это хоть что-то. Это мы проверим. А пока, — произнёс следователь, судя по звукам, записав мои показания, — пока посиди в камере и жди результатов следствия. — И крикнул в сторону двери: — Конвой!

В одиночной камере я просидел совсем недолго. Где-то через полчаса меня вновь отвели к следователю.

Войдя в кабинет, я сразу же понял, что Горшков там находится не один.

Так оно и было. Кроме него там присутствовала девушка, чей голос я сразу же узнал.

Вероятно, увидев меня, она сказала:

— Забабашкин, здравствуйте! Как я рада, что Вы живы!

И эта небольшая фраза, в очередной раз, полностью изменила мою судьбу.

— Здрасте, — облегчённо ответил я, осознавая, что теперь спасён.

Огромный груз переживаний свалился с моих плеч. Жизнь вновь обрела смысл. Теперь я знал, что мне поверят. Ведь как было бы глупо — попасть в другое время и бесславно сгинуть, так и не сумев помочь своему народу, своей стране.

Формальности заняли немного времени. Девушка правдиво рассказала все, что знало о Лёше Забабашкине: кто я, где лечился, и когда она видела меня в последний раз.

Когда у Горшкова вопросы к ней закончились, она произнесла:

— Товарищ младший лейтенант, я считаю, этого юношу необходимо как можно скорее показать Анне Ивановне. Это она проводила операцию по очистке глазных яблок. Вы же видите, у Алексея слёзы текут. Глаза явно воспалены. Нужно, чтобы его срочно осмотрел доктор. Если этого не сделать, Забабашкин может лишиться зрения!

Её голос и забота были настолько приятны, что, если бы я не плакал, то, возможно, стоило бы начать это делать. Шутка, конечно. Но всё же действительно очень приятно, когда ты находишься в сложной, и, быть может, безвыходной ситуации, когда судьба у тебя висит буквально на волоске, и тебе неожиданно приходят на помощь. Да не просто помогают, но ещё и заботятся с такой искренностью и добротой.

«Молодец, Алёнка! Век тебя не забуду! — пообещал я себе мысленно, а затем, чуть смутившись, добавил: — Только бы разглядеть тебя, как ты выглядишь. А то ничего не вижу из-за этих проклятущих слёз».

Однако слова словами, но следователь был не столь сентиментален, как моя спасительница. Слова медсестры он попросту проигнорировал, сказав лишь, что там, мол, видно будет.

Поблагодарив медсестру за помощь следствию и отправив её обратно в госпиталь, Горшков, судя по звукам, что я слышал, снял трубку и набрал номер на диске телефонного аппарата.

Когда на том конце провода ответили, он представился, а затем выслушал доклад. Через пару минут следователь повесил трубку и обратился ко мне вполне дружелюбным тоном:

— Что ж, Забабашкин, считай, что наполовину я тебе поверил. А сейчас будем смотреть на ещё одно опознание. Гриша очнулся. Так что пойдем, проверим показания твои.