Исповедь на тему времени - Зорин

Я поселился отшельником на склоне горы. Окрестные пастухи, видя мою задумчивость, нарекли меня «Беспрестанно Молящимся». Но они ошибаются. Пока я рублю дрова, собираю хворост или разжигаю огонь, на котором готовлю пищу, я всё время стараюсь вспомнить или забыть Слово.

ЗАПИСКИ ТИРОНА, СЕКРЕТАРЯ ЦИЦЕРОНА

«Опытный кормчий, сильные гребцы и попутный ветер везут тебя на роди. Как напряжённо всматриваешься ты в морскую даль, когда в пурпурной тоге наместника стоишь на носу корабля посреди легатов! Что ты видишь? Триумф? Трагедию? Слепая судьба ведёт нас, и ветер, кормчий, гребцы везут тебя в Город навстречу либо славе, как ты надеешься, либо поражению, изгнанию и гибели, как думаю я. За пленение жалкой горстки варваров ты навряд ли добьёшься триумфа. Письмо, в котором ты оправдываешь желание почестей тем, что недополучил их ещё в пору консульства, за Заговор, — плод страсти, но не разума. Можно ли считать заслугой катилинарии? «Тиран!» — кричала чернь. И это через пять лет после казни заговорщиков! А когда Клодий был убит Милоном? Когда его труп, используя скамьи вместо дров, сожгли в курии под гневный ропот плебса, разве не я, твой раб, советовал отказаться от защиты его убийцы? Зачем ты не послушался? Растерянность, всегда присущая тебе в начале речи, на этот раз достигла апогея. Я хорошо помню, как язык отказывался тебе служить в присутствии окружавших трибунал солдат. Недаром другие адвокаты отказались от выступлений. Писцы быстро занесли твои неуверенные слова на таблички. И не зря, держа их, Квинтиллиан воскликнул: «Oratiuncula!»[25]. Эта речь — жалкое подобие опубликованной, над которой я долго трудился, придавая блеск. Бессмертные боги! Мне и теперь не стыдно припомнить в ней то место, над которым я, воскрешая Платона, прокорпел от восхода до заката: «Существует, воистину существует некая сила, и если этим нашим бренным телам присуще нечто живое и чувствующее, то оно, конечно, присуще и этому столь великому и столь славному круговороту природы. Впрочем, может быть, люди не признают его потому, что начало это не ощутимо и не видимо; как будто мы можем видеть сам наш разум, благодаря которому мы познаём, предвидим, действуем и обсуждаем эти самые события, как будто мы можем ясно ощущать, каков он и где находится…»

Помнится, ты настоял включить в издание упрёк, брошенный тобой Клодию, в сожительстве с сестрой. Достойно ли это Цицерона? И теперь неуёмное стремление на Форум вместо тиши поместья, не продолжение ли это ошибок? Мне вспоминаются слова, отчеканенные золотой монетой, для твоей речи: «Слава — единственное, что может служить нам утешением, вознаграждая за краткость нашей жизни памятью потомков; это она приводит к тому, что мы, отсутствуя, присутствуем, будучи мертвы, живём; словом, по её ступеням люди даже как бы поднимаются на небо». О, Марк Туллий, неужели ты и впрямь воспринял их всерьёз? Зачем оратору тягаться с воинами? Победа слова над мечом — только мечта. Стоит ли испытывать судьбу, точно пылкий юноша, ещё не надевший тогу?

В год консульства Луция Эмилия Павла и Гая Клавдия Марцелла, на третий день после календ месяца секстилия, написал Марк Туллий Тирон, один при лунном свете».

Следующая запись сделана через шесть лет:

«Бесконечные обиды послужили причиной твоего развода, когда жена вывозила из дома мебель, переводя на себя всё имущество. Кстати — и сейчас, после пятого триумфа Цезаря, это можно утверждать смело, — её выбор оказался точным[26]. Всем известно женское коварство! Вспомни, как после вашего окончательного разрыва, когда ты отверг некрасивую сестру цезарева легата ради брака с юной Публилией, как ловко бывшая жена воспользовалась случаем, распуская слухи, что Цицерон не устоял против чар воспитанницы, а потому развёлся с любящей супругой. Наглая ложь! И я, уже вольноотпущенник, снял с тебя обвинения в том, что ты ради новой кандидатуры прогнал жену, возле которой состарился, как заметил твой недруг[27]. Я поведал, что, будучи опекуном Публилии, ты управлял её имениями, и в случае замужества она потребовала бы отчёта об истраченных суммах, а они значительны. Денег же у тебя не было, ведь Туллии ещё не вернули приданое. Вот аргументы, которые я привёл народу, а ранее, когда советовал жениться на Публилии — тебе.

И ты согласился, ибо бережливость — наследственное качество Цицеронов, «собирающих по горошинке в стручок», как обыгрывает Плутарх «Цицер» — горох. И ваша добродетельная мать приказывала запечатывать кувшины, из которых выпито вино, чтобы, соблазнившись лёгкостью обмана, не опорожнили полного сосуда, приставив к пустым.

Как краток, бессмертные боги, миг счастья! Давно ли ты переехал в Тускул, вместе с разрешившейся от бремени Туллией и молодой Публилией? Давно ли было то неповторимое — ну как тут не согласиться с Тёмным Гераклитом — время? Но уже год, как Туллия и внук мертвы, а жена отправлена к родственникам. О, как потрясла тебя смерть Туллии! Даже мысль, что жена, ревновавшая тебя к дочери, может испытывать теперь удовлетворение, была тебе невыносима. И ты развёлся, чтобы в уединении сочинять утешение себе. Разве это не доказательство чистой любви? Так распространялся я на Форуме, когда клеветники распустили слухи о кровосмешении. Вспомни — о, переменчивость судьбы! — упрёк, брошенный Клодию».

Далее Тирон рассуждает об ораторском искусстве. «Только мудрый богат» — этот седьмой по Цицерону парадокс стоиков Тирон аргументирует ещё и ссылкой на эпикурейцев: «Ибо богат тот, кто ни в чём не нуждается», — уподобляясь Цицерону, парировавшему Красса: «Богат тот, кто содержит легионы». А затем в формулировках Тирона проступает иная эпоха. Наряду с такими метафорами, как «речь — плоть мысли» и «язык — единственная реальность» (последняя истолковывается как простая метафора уже с натяжкой), он утверждает, что «границы языка и есть границы мира, а значит, оратор богаче Красса после спекуляций и Суллы после проскрипций». Эти вставки, равно как и анахронизмы выдают апокрифичность записей. Становится ясно, что это рассказ, тканью которому служит переплетение Тирона-повествователя, Цицерона — героя повествования, и автора, комментирующего Тирона.

Третья запись датируется убийством Цицерона:

«Сегодня, в первый день Сатурналий, дровосеки валили могучий дуб. Боль сжала мне грудь, и я проклял центуриона Геренния, начальника которого — трибуна По-пиллия (кстати, историк Гримайль ошибочно смешивает их роли), — ты много лет назад защищал от обвинения в отцеубийстве. Я ещё раз проклял Геренния, который по приказу начальника, не только забывшего тот процесс над собой, но и повторившего этим приказом своё преступление, отрубил голову Отца Отечества. Изменники! А ведь верность — главное слово у Цицерона. Судьба немилосердно обрубала ветви твоей жизни: гибель республики, самоубийство Катона (которого именовали «совестью сената», а теперь вот позорное убийство «слова сената»), смерть Туллии, гибель брата… И хотя ты был прав, говоря, что «главное — остаться верным себе, ведь как распорядится судьба, от нас не зависит», но я, удручённый горем, ищу утешение в размышлениях о том, что «скорбь есть состояние души, внутренняя рана; попытаться освободиться от скорби — значит лишиться части души, в скорби же душа живёт и преображается». А можно искать утешение и в том, что некоторым жизнь даруется после смерти, трактуя Цицеронов «Сон Сципиона», где высказано это убеждение, сотерологическим провозвестником христианства».

Последняя фраза являет пример комментария. В дальнейшем в записках проступает лицо, ранее завуалированное, возникают фразы, описывающие автора: «поворот головы», «раздавленный в пепельнице окурок», «шелест бумаги, когда из кипы достают листок». И всё оборачивается. Автор, фигурирующий в рассказе как комментатор, на самом деле его сочиняет. Читающий становится пишущим, изложение — сочинением, а комментарии превращаются в его отправные точки. Система координат в «Записках Тирона» меняется, становится очевидным, что Рим в них создан в Москве.

Тирон, создающий Цицерона в своих записках, я, создающий его в своих «Записках Тирона», читающий сейчас «Записки Тирона», — это ступени бесконечной лестницы, уходящей в поднебесье времён. Ибо когда-нибудь (и за бесконечностью времени этот факт — достоверность) кто-то перепишет «Записки Тирона», пропустив их события сквозь своё время, и, таким образом, создаст их заново, как это только что сделал я, воскресив Тирона.

Но что можно увидеть в его записках, кроме себя?

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ГУЛЛИВЕРА

Покинув страну благородных лошадей, этот англичанин, вспоминая безобразных йеху не спешил вернуться на родину, а направил свой корабль навстречу солнцу. После долгого плавания шторм выбросил его на берег, пустынный, как ладонь нищего. По морщинам рек он побрёл вглубь острова, пока не наткнулся на изречение: «Слушай фразу до тех пор, пока не вывернешь её, как рукавицу».