Все еще здесь - Линда Грант

— Ты и сейчас куришь траву?

— Нет. После Токстета понял, что мне лучше не рисковать репутацией. В серьезных делах случайность могла все испортить, тем более что между мной и полицией после Токстета особой любви не было. Теперь-то, конечно, у них руки коротки прищучить меня за травку — но мне уже и не хочется. Отвык. А ты?

— Я почти и не курил. Возможности особой не было: сначала приходилось прятать косяки от родителей, потом — от детей.

Ужин готовила сестра, Алике, — и, надо сказать, получилось у нее что-то невероятное. Я пришел ровно в назначенное время, позвонил в дверь. Открыла Мелани, и, пока она пропускала меня в холл, я успел снова окинуть взглядом ее стройную фигурку. Стариков не было, и мне наконец удалось как следует разглядеть дом. Квартира у Сэма оказалась потрясающая — просторная, на целый этаж, с высокими потолками и окнами, выходящими на залив, а не на улицу, как у меня. Сэм, развалившись на кушетке, смотрел телевизор: какие-то беженцы плелись по дороге из ниоткуда в никуда. Сюжет закончился, Сэм щелкнул пультом, и экран погас.

— Как ты? — спросил я его.

— Уже лучше.

Из кухни появилась сестра, вытирая руки бумажным полотенцем: на ней снова был черный костюм, но, кажется, другой. Или, может, блузка другая — с более глубоким вырезом. Алике улыбнулась, а меня при виде ее вновь поразило то же ощущение, что и на поминках: ощущение исходящей от нее жизненной силы, свободы, неукротимости. Скажу больше — откровенной чувственности. Честно сказать, смущает меня, когда немолодая, да и не особо привлекательная женщина, вызывает такие ассоциации.

Мы взяли бокалы и встали у окна; Мелани поставила на подоконник блюдо с оливками и фисташками. В первый раз со времени приезда я не чувствовал холода. Не физического, нет — отопление у меня в квартире работало исправно, а выходя на улицу, я не забывал надевать под куртку свитер. Нет, ощущение было такое, словно внутри что-то оттаивает. Отступает глухая, давящая пустота в сердце. В первый раз после того вечера, восемь месяцев назад, когда мы с Эрикой сидели на кухне и она объясняла, почему решила послать наш брак ко всем чертям. Двадцать три года коту под хвост. Просто спать в одной постели и делать детей любой идиот может. Но я-то, черт возьми, работал, я строил нашу семью с такой любовью, с такой самоотдачей, как ни один из своих отелей. Я и вправду верил, что это на всю жизнь. И я сорвался, заорал на нее: «Как ты смеешь? Как ты можешь вот так просто взять и уйти?!» Потом, конечно, извинился. Но чувство было препоганое. С чем бы это сравнить? Предположим, смотрим мы фильм по телевизору: я увлекся, с нетерпением жду, что будет дальше, и вдруг она переключает на другой канал. Почему? А ни почему. Ей так захотелось.

— Вот там, где сейчас бегают трусцой обыватели, — говорил тем временем Сэм, указывая за окно, — много лет назад причаливали парусники, нагруженные сахарным тростником из Вест-Индии. Тростник сгружали на повозки и везли на фабрики «Тейт энд Лайл», где темные, безграмотные ирландцы превращали тростник в сахар. А другие, еще беднее и еще неграмотнее, клали этот сахар в чай, и сладкий чай помогал им выдержать еще один день беспросветного каторжного труда. Вот так и создавалась Империя — руками безграмотных бедняков. Теперь все по-другому, куда ни глянь, все сидят на диете, а сахар официально признан белым ядом. Теперь мы подслащиваем чай заменителями, а потомки тех безграмотных ирландцев шатаются по улицам в Хейлвуде и в Киркби и ждут, чтобы кто-то им объяснил, что же делать с их никчемной жизнью, чем занять эти семьдесят лет между пьяным трахом на танцульке и доктором, который говорит: «Не пора ли положить этому конец?»

— Сэм! — сказала Мелани.

— Да? Что?

Вместо ответа она провела рукой по лицу, словно застегивая молнию.

— Мелани хочет сказать, что я слишком много болтаю и надоедаю гостю. Ладно, пойдемте за стол.

И мы сели за стол. Ужин был просто великолепный, прекрасно приготовленный и прекрасно поданный: сперва — поджаренный сыр с оливками и ломтиками лайма, потом паста, салат и, на сладкое, клубничный торт с кремом. Пальчики оближешь! Признаюсь, люблю я вкусно поесть — хотя каждое утро, застегивая штаны, об этом жалею.

Но Сэм не замолкал даже с набитым ртом. За ужином он рассказывал о ливерпульских евреях — как все они расселились вдоль улицы под названием Браун-лоу-Хилл, и каждый открыл у себя в доме какую-нибудь лавчонку, чтобы заработать на жизнь.

— Под номером первым по Браунлоу-Хилл значился работный дом — и, можешь мне поверить, среди его постояльцев ни единого еврея не было! Дальше — приемная доктора Херда, того, что женился на Ребекке Шапиро, а напротив аптека Гарримана. Дальше перекресток с Дикинфилд-стрит: там жил Ошер Блэкстоун, папа частенько о нем рассказывал. Страшный человек был этот Блэкстоун, гроза квартала — то, что у нас называлось штаркер; кулаки у него были пудовые, и он не стеснялся пускать их в ход. Дальше — кондитерская лавочка Нарефски, магазин еврейских книг Кантаровича, дальше — Тесси Коннор, которая у себя дома готовила и продавала мороженое, дальше — ломбард Оуэна Хьюза, который приехал в Ливерпуль из Северного Уэльса, еще дальше — перекресток с Шеннон-стрит, там жил Зелиг Довер, который держал молочных коров… я могу их перечислять часами, но просто хочу, чтобы ты, Джозеф, почувствовал аромат тех времен и тех мест. Ирландцы, валлийцы, евреи — все здесь смешались, и одни, как мой отец, корпели над учебниками, а другие, вроде Ошера, ничем, кроме бокса, не интересовались и целыми днями пропадали в спортзалах.

— А когда все это было?

— Двадцатые годы. Наши родители — и наши с Алике, и Мелани — в то время были еще детьми.

— Откуда же ты столько знаешь? Ведь тебя в то время еще и в проекте не было!

— Я обошел всех наших стариков, донимал их расспросами, пока они не выложили все, что помнят, и все это записал. Ведь это часть истории города. Быть может, лет через пятьдесят здесь ни одного еврея не останется — но кто-нибудь скажет: «Смотрите-ка, а ведь было время, когда здесь жили евреи — и вот где и вот как они жили». Мы вплетены в ткань Ливерпуля; это город иммигрантов, Джозеф, перевалочный пункт на дороге из прошлого в будущее, и Мерси — линия жизни, ведущая к иным мирам. Вот с чего тебе стоит начать, если у тебя есть хоть капля воображения.

— Вижу, тебе все это нравится, — заметил я. — А вам? — И я взглянул на Алике.

Она в этот момент наклонилась над столом, вытирая со скатерти пятнышко крема; от нее исходил острый, мускусный запах духов. Не люблю такие духи: я предпочитаю ароматы свежие, легкие, что-нибудь лимонное или апельсиновое, а еще лучше — совсем ничего.