Кляйнцайт - Рассел Хобан

— Нет, — оборвал Кляйнцайт, — ты не должен этого делать… — Он не ожидал от себя такого. На какой‑то момент фонари тоже показались ему не такими яркими. — Я не хочу знать. Это не важно, это не имеет никакого значения.

— Как хочешь, — сказал Рыжебородый. Он обернулся, чтобы посмотреть в окно. — Где я буду спать сегодня? — спросил он. — Не могу я больше на улице спать.

Кляйнцайт вдруг чуть не расплакался от внезапной жалости к нему. Он видел, что тому страшно даже выйти из помещения, не то чтобы спать на улице. «У меня», — услышал он свой голос. Странно, что прежде он совсем не думал о ней, своей квартире, не наведывался туда, когда уходил из госпиталя. Его квартира. Одежда на вешалках, в выдвижных ящиках. Крем для обуви, мыло, полотенца. Молчащее радио. Еда в холодильнике, потихоньку обрастающая инеем, и никто не откроет дверцу, не зажжет свет. Хорошо, что не оставил в аквариуме рыбок, одну только фарфоровую русалку. Он услышал, как ключ звякнул о крышку стола, увидел свою руку, кладущую ключ, услышал свой голос, произносящий адрес. «Положи ключ в почтовый ящик, когда будешь уходить», — произнес этот голос. — «У меня есть запасной».

— Спасибо, — сказал Рыжебородый.

А Кляйнцайт думал о своем аквариуме, медленном струении водорослей, мерцающем зеленоватом освещении, когда включаешь лампочку, размеренных вздохах и гудении насоса и фильтров, загадочной улыбке и роскошных формах русалки. Он установил аквариум сразу же, как въехал, но никогда не запускал туда рыбок. «Пожалуйста», — ответил он и увидел, что стул пуст. Что я наделал? — в панике подумал он. Он обкрадет меня. Он ведь не знает, что я в госпитале. И останется ли он только на одну ночь?

Он вышел на улицу. Тут и впрямь было темно, не лишнее бы добавить света. Ему пришла в голову мысль, что всего вокруг становится меньше. Идет какое‑то постоянное сокращение. Он стал смотреть себе под ноги, на стальные плиты разных форм и размеров, вделанные в тротуар и тускло отражающие голубой свет уличных фонарей. Диспетчерская Газовой Компании Северной Темзы. Телефоны Почты. Ни на одной не было написано «Кляйнцайт».

Он спустился в Подземку, добрался до квартиры Медсестры, гордо отомкнул дверь ключом, который она дала ему, зажег плиту, удовлетворенно вздохнул. Ванная пахла телом Медсестры. Когда он глянул в зеркало, перед ним и его лицом внезапно встали Гипотенектомия, Асимптоктомия и Стреттоктомия. Боже, произнес он.

Бог слушает, отозвался Бог. Прошу заметить, ответил я, а не Шива.

Я заметил, сказал Кляйнцайт. Слушай, что мне делать?

Насчет чего? — спросил Бог.

Ты знаешь, сказал Кляйнцайт. Насчет всего этого в госпитале. Операции.

Так, сказал Бог. Дихотомия, по–моему? Извини, я, кажется, забыл, как тебя зовут.

Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт. Гипотенектомия, Асимптоктомия и Стреттоктомия.

Подумать только, сказал Бог. Да они собираются кучу всего у тебя оттяпать.

Это все, что ты можешь сказать? — спросил Кляйнцайт.

Ну, Кранкхайт, старина…

Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт.

Точно. Кляйнцайт. Это, конечно, твое дело, но на твоем месте я бы не стал так волноваться.

Не торопиться с операцией, ты это имеешь в виду?

Вот именно.

Но что если у меня снова будет боль и все такое?

О, это все у тебя будет в любом случае, с операцией, без операции. Это такой, знаешь, процесс медленного развала по частям. Энтропия там, ну, ты понимаешь. Никто вечно не живет, даже Я. Тебе всего лишь нужен предмет интереса. Найди себе подружку.

Уже нашел, сказал Кляйнцайт.

Во, хорошо. Купи глокеншпиль.

Уже купил, сказал Кляйнцайт.

Ага, сказал Бог. Ну, вот и молодец. С желтой бумагой попробуй что‑нибудь. И вообще, держи меня в курсе, Клеммрайх, хорошо?

Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт.

Конечно, сказал Бог. И вообще, не стесняйся, обращайся ко мне, если нужна какая помощь.

Кляйнцайт посмотрел вверх, на светильник, висящий в ванной. Лампочка‑то совсем тусклая, произнес он, ватт на 10, затем почистил зубы щеткой Медсестры, лег в постель.

Наутро Медсестра пришла к нему, прижалась холодными голыми ягодицами.

Ладно, подумал Кляйнцайт. Пусть даже Бог и забыл, как меня зовут, — мне это безразлично.

Сутенер

Кляйнцайт возвратился в госпиталь, вытащил все из тумбочки, упаковал вещи.

— Где вы были? — спросила его дневная сестра.

— Снаружи.

— А сейчас куда собрались?

— Туда же.

— Когда вы вернетесь?

— Я не вернусь.

— Кто разрешил вам уйти?

— Бог.

— Поосторожнее со словами, — предупредила дневная сестра. — Вы, наверное, слыхали про Акт о психическом здоровье.

— А вы, наверное, слыхали про Англиканскую церковь, — отпарировал Кляйнцайт.

— А что доктор Налив? — спросила сестра. — Он сказал что‑нибудь о вашей выписке? Ведь вы в очереди на операцию, не так ли?

— Нет, он ничего не сказал, — ответил Кляйнцайт. — Да, я в очереди на операцию.

— Тогда подпишите эту форму, — сказала сестра. — Что выписываетесь вопреки совету.

Кляйнцайт подписал, выписался вопреки совету. Попрощался со всеми, пожал руку Шварцгангу.

— Удачи, — вымолвил тот.

— Пикай, — напутствовал Кляйнцайт.

Когда он сходил вниз, ноги его дрожали. Госпиталь ничего не сказал, стал насвистывать какой‑то мотивчик, усиленно делая вид, что это его не волнует. Кляйнцайт испытывал близкое к тошноте чувство, которое он помнил еще с детства, когда прогуливал уроки. Все его одноклассники находились там, где положено, под счастливым укрытием своего расписания, не то что он, один–одинешенек, под чьим‑то взглядом сверху. Освещение на улице пугало. Позади него Госпиталь продолжал хранить молчание, вслед ему не тянулась ни рука, ни лапа. Кляйнцайту оставалось держаться только за свой страх.

Мне что‑то не по себе, пожаловался он Богу. Как будто операция, а с нею все неприятности, не остались позади.

А разве были бы твои неприятности позади, если бы тебя прооперировали? — вопросил Бог. Ты думаешь, все сразу бы стало на свои места? И ты стал бы наслаждаться своим добрым здравием бесконечно?

Что‑то ты слишком снисходителен, заметил Кляйнцайт. Это меня настораживает. Я вообще сомневаюсь, так ли ты озабочен тем, что происходит со мной.

Не жди от меня человеческого, ответил Бог.

Кляйнцайт оперся на свой страх, похромал тряскими ногами сквозь черное уличное освещение, нашел вход в Подземку, спустился. Подземка была словно страна мертвых, — мало поездов, мало людей в поездах, мало шума, много пустых мест. Жизнь была словно телевизионный экран, у которого отключили звук. Примчался в полной тишине его поезд, он вошел. На пустых местах его жена и дети болтали, пели, смеялись беззвучно, котяра потрясал кулаком, Фолджера Буйяна душили подушкой, отец его стоял рядом с ним у свежей могилы, где только что были похоронены деревья, трава и голубое–голубое небо. На поезде можно было передвигаться в пространстве, но не во времени. Кляйнцайт не хотел сходить там, где времени не было и ничего не надо было решать. Он бросил свое сознание, точно ведро, в колодец Медсестры. В ведре была дыра, оно поднялось пустым. Внезапно он вспомнил, что получил месячное уведомление закончить все дела в конторе. Месячное жалованье. Он даже не позвонил, чтобы сказать, что он лег в госпиталь. В поезд вошли девушка и парень, обняли друг друга, поцеловались. Вот у кого неприятностей нет, думал Кляйнцайт. Здоровые, молодые, они еще долго проживут, когда я уже давно буду на том свете. Я бы мог избавить себя от боли, если бы сейчас прекратил свое существование. Но это слишком тяжело. И все‑таки, вон лакедемоняне в Фермопилах, сидели на скалах и безмятежно расчесывали себе волосы гребнями. Вон птицы, вон морские черепахи, которые пересекают тысячи миль океана, чтобы только попасть в то единственное на свете место, где можно отложить яйца. Вон тот тип, как бишь его имя, который написал роман на 50,000 слов, ни разу не использовав букву «е». Кляйнцайт подумал о морских черепахах снова, покачал головой в восхищении.

Он вышел из поезда, направился к выходу, поднялся по эскалатору. Девушки на плакатах с рекламой белья встретили его бедрами, пупками, обнажили в улыбке зубы, уставились на него сосками, просвечивающими сквозь прозрачную ткань, завели глазами какой‑то тихий зазывный разговор. Не сегодня, сказал Кляйнцайт. Он сосредоточился на морских черепахах, подумал также об альбатросах.

— С тебя еще 5 пенсов, голуба, — сказала женщина в окошке. — Цены на проезд поднялись. — Вот она, жизнь, отметил про себя Кляйнцайт. Вчера ты прямо‑таки разорился, чтобы проехать туда и обратно, а сегодня ты платишь еще больше. Вот так. Кто знает, сколько мне придется заплатить, чтобы завтра утром встать с постели.

Он зашел в магазин канцелярских товаров Раймэна, отыскал там желтую бумагу. 64 миллиметра, толстая с жестким обрезом. В плотной коричневой бумажной обертке. Одинаковые увесистые упаковки на полке, каждая тихонько разговаривает сама с собой, незнакомая, невидимая под плотной коричневой оберткой. Кляйнцайт походил, поглазел на ленты для пишущих машинок, папки для бумаг, разноцветные обложки, скрепки, почтовые весы, вернулся, купил стопку желтой бумаги и шесть японских фломастеров, стараясь выглядеть беззаботно.