Василий Тёркин - Петр Боборыкин

На лице его появилась недоумевающая гримаса.

- Никак нет-с, - ответил он и поглядел на капитана.

Этот взгляд значил: "не думаю, чтобы твой приятель ст/оил моего знакомства".

- Я - Теркин!

Перновский промолчал и стал прихлебывать чай. Он узнал ученика, позволившего себе дерзость при всем классе, но не хотел в этом сознаваться.

- Запамятовали? - спросил капитан и засмеялся, откинув голову. - Будто?.. Сколько это лет было тому, Василий Иваныч?

- Да лет больше десяти!

- Ну и что же? - выговорил наконец Перновский и опять отер лысину платком.

- Ничего!.. Весьма рад был встрече с моим преподавателем, - сказал Теркин.

Лицо педагога пошло пятнами.

XIX

Купцы с офицером поднялись на палубу. В каюте остались только двое приятелей и Перновский.

Теркин уже придвинулся к своему бывшему учителю, глядел ему прямо в глаза и говорил с расстановкой:

- Вы что же это, Фрументий Лукич, как словно меня и признать не хотите? Ведь то, чт/о случилось в гимназии с лишком десять лет назад, быльем поросло. Мало ли что случается в жизни!.. Нельзя же так долго серчать...

И он взглядом, брошенным на капитана, передал ему педагога.

- Господин статский советник и на меня, кажется, в большой претензии? - заговорил Кузьмичев. - Сердце у него неотходчиво. А вы, Василий Иваныч, рассудите: ежели бы каждый пассажир, хотя бы и в чинах, начал распоряжаться за капитана, мы бы вместо фарватера-то скрозь бы побежали, ха-ха!

Раскатистый смех Кузьмичева всколыхнул его широкую грудь. Теркин улыбнулся только глазами и повернул голову опять к Перновскому.

- Нешто это не судьба, Фрументий Лукич, что мы с вами вдруг через десять лет с лишним - и на одном суденышке? Куда изволите следовать? К месту служения своего?

- До Саратова едет их высокородие, - смешливо заметил капитан.

Лицо Перновского становилось совсем красным, влажное от чая и душевного волнения. Глаза бегали с одной стороны на другую; чуть заметные брови он то подымал, то сдвигал на переносице. Злобность всплыла в нем и держала его точно в тисках, вместе с предчувствием скандала. Он видел, что попался в руки "теплых ребят", что они неспроста обсели его и повели разговор в таком тоне.

Окрик капитана, доставшийся ему два дня перед тем, угроза высадить "за буйство", все еще колом стояли у него в груди, и он боялся, как бы ему не выйти из себя, не нарваться на серьезную неприятность. Капитан способен был высадить его на берег, а потом поди судись с ним!

Будь в каюте другие пассажиры, он дал бы им сейчас отпор, какого они заслуживали; кроме лакея, в буфете никого не оставалось, а сумерки все сгущались и помогали обоим "наглецам", - так он уже называл их про себя, - продолжать свое вышучиванье.

Взглядом своих веселых и умных глазок капитан опять передал педагога Теркину.

- И где же вы изволите теперь начальствовать, Фрументий Лукич?

Слова были отменно вежливы, но тон показывал, куда пробирается тот "мужицкий приемыш", который нанес ему когда-то оскорбление.

- А вы, господин Теркин, куда изволите ехать и в каком звании состоите?

- Я вам за Василия Иваныча отвечу, - подхватил Кузьмичев. - Он в наше товарищество пайщиков поступает. Собственный пароходик у него будет, "Батрак", вдвое почище да и побольше вот этой посудины. Видите, ваш ученик времени не терял, даром что он из крестьянских детей.

- На здоровье!.. - выговорил Перновский.

Ему страстно захотелось кинуть "наглецу" что-нибудь позорящее. Он слыхал о притворном умопомешательстве Теркина, но не знал про то, что его высекли в селе.

И в ту же самую минуту Теркина схватила за сердце боязнь, как бы "аспид" не прошелся насчет этого. У него достанет злобы, да и всякий бы на его месте воспользовался таким фактом, чтобы дать отпор и заставить прекратить приставанье, затеянное, как он мог предполагать, не кем иным, как Теркиным.

Но страх его сейчас же отлетел. Вид Перновского, звук голоса, вся посадка разжигали его. Пускай тот намекнет на розги. Это ему развяжет руки. Выпей он стакан-другой вина - и он сам бы рассказал и при Кузьмичеве, через что прошел он в селе Кладенце.

- Господин Перновский, - начал Кузьмичев и дотронулся до плеча педагога. - Встречу вашу с Василием Ивановичем надо спрыснуть... Илья, - крикнул он к оконцу буфета, - подай живее бутылку игристого, донского! Полынкового, от Чеботарева!

- Сию минуту! - откликнулся лакей высоким тенорком.

- Позвольте мне... Я хочу на палубу!

Перновский привстал и отстранил ладонь Кузьмичева.

- Нет, Фрументий Лукич, посидите!

- Однако, господа!..

Приход лакея с бутылкой и стаканчиками не дал Перновскому докончить. Он успел только надеть свой белый картуз на потную голову.

- Вот так! - крикнул капитан, когда р/озлил пенистое вино. - Вспомните студенческие годы!

- Да я совсем не желаю пить!

Обтянутые щеки Перновского бледнели. В глазах вспыхивал злобный огонек.

- Желаете или нет, а пейте!

- За ваше драгоценное!

Теркин прикоснулся своим стаканом к стакану Перновского.

Они не готовились пробирать "искариота", заранее не обдумывали этой сцены. Все вышло само собою, резче, с б/ольшим школьничеством, чем бы желал Теркин. Он отдавался настроению, а капитан переживал с ним ту же потребность отместки за все свои мытарства.

Теркин еще ближе пододвинулся к Перновскому.

- Вы нам лучше вот что скажите, Фрументий Лукич: неужели в вас до сих пор сидит все тот же человек, как и пятнадцать лет тому назад? Мир Божий ширится кругом. Всем надо жить и давать жить другим...

- Не знаю-с! - перебил Перновский. - И не желаю, господин Теркин, отвечать вам на такие... ни с чем не сообразные слова. Надо бы иному разночинцу проживать до сего дня в местах не столь отдаленных за всякое озорство, а он еще похваляется своим закоренелым...

- Эге! - перебил капитан. - Вы, дяденька, кажется, серчать изволите!.. Это непорядок!

- Оставьте, Андрей Фомич! Дайте мне отозваться на этот спич.

Теркин взял повыше плеча руку Перновского.

- Вам, коли судьба со мною столкнула, надо бы потише быть! Не одну свою обиду я на вас вымещаю, вместе вот с капитаном, а обиду многих горюнов. Вот чт/о вам надо было напомнить. А теперь можете проследовать в свою каюту!

Лицо Теркина делалось все нервнее и голос глуше. Перновский хотел было что-то крикнуть, но звук остановился у него в горле. Он вскочил стремительно, захватил свою шинель и выбежал вон.

XX

В тесной каюте, с одним местом для спанья, в темноте, лежал Перновский с небольшим час после сцены в общей каюте.

Его поводило. Он лежал навзничь, голова закатывалась назад по дорожной подушке. Камлотовая шинель валялась в ногах.

Рядом на доске, служившей столом, под круглым оконцем, что-то блестело.

Это был большой графин с водкой. Он приказал подать его из буфета второго класса вскоре после того, как спустился к себе.

Ему случалось пить редко, особенно в последнее время, но раза два в год он запирался у себя в квартире, сказывался больным. Иногда пил только по ночам неделю-другую, - утром уходил на службу, - и в эти периоды особенно ехидствовал.

И теперь он не воздержался. Не спроси он водки, его бы хватил удар.

- Мерзавцы! - глухо раздалось в каюте под шум колес и брызг, долетавших в окна. - Мерзавцы!

Другого слова у него не выходило. Правая рука протянулась к графину. Он налил полную рюмку, ничего не розлил на стол и, приподнявшись немного на постели, проглотил и сплюнул.

С каждыми десятью минутами, вместе с усиленным биением вен на висках, росла в нем ярость, бессильная и удушающая.

Что мог он сделать с этими "мерзавцами"? Пока он на пароходе, он - в подчинении капитану. Не пойдет же он жаловаться пассажирам! Кому? Купчишкам или мужичью? Они его же на смех поднимут. Да и на что жаловаться?.. Свидетелей не было того, как и что этот "наглец" Теркин стал говорить ему - ему, Фрументию Перновскому!

Оба они издевались над ним самым нахальным манером. Оставайся те пассажиры, что пили пиво за другим столом, и дай он раньше, еще при них "достодолжный" отпор обоим наглецам, и Теркин, и разбойник капитан рассказали бы его историю, наверно, наверно!

А теперь терпи, лежи, кусай от злости губы или угол кожаной подушки! Если желаешь, можешь раньше высадиться на привал, теряй стоимость проезда.

Как он ни был расчетлив, но начинал склоняться к решению: на рассвете покинуть этот проклятый пароход.

Но ведь это будет позорное бегство! Значит, он проглотил за "здорово живешь" такой ряд оскорблений? И от кого? От мужика, от подкидыша! От пароходного капитана, из бывших ссыльных, - ему говорил один пассажир, какое прошедшее у Кузьмичева.

"Что делать, что делать?" - мучительно допытывался он у себя самого, и рука его каждые пять минут искала графина и рюмки, наливала и опрокидывала в разгоряченное и жаждущее горло.