Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

неправильно поняла! Она же мне сочинения прислала, по Островскому и по Горькому! Не мог же я ее не поблагодарить, что я, хам какой-нибудь?!» Но непреклонная Наталья не отставала: «Ты бы мог предупредить об этом меня! Я бы ей передала! А ты ей тайком послал! Ты же знаешь, какие у меня отношения с Вероникой!» — и на глаза ей наворачивалась блестящая пьяная слеза (забавно, эта история с письмом была уже двухгодичной давности).

Андрей тихонько сидел в стороне и пытался при помощи консервного ножа развинтить Володькину новую технику и посмотреть, как она, собственно, устроена. Ольга периодически повисала на шее Макса со словами: «Ой, Макс, какой же ты красивый!», и он, «готовый» уже окончательно, с усилием пытался разомкнуть ее сильные пальцы, замочком сцепленные на его шее. Когда ему это удавалось, он приходил ко мне, подсаживался, обнимал за плечо, начинал жаловаться на жизнь и на то, что к нему вечно девушки пристают, особенно те, которые не нравятся, ну совсем; долго путано говорил, что раньше я была такая, а вот теперь другая; а потом принял еще пару рюмок и неуклюже полез целоваться.

И только Коля, человек, в силу особенностей организма всегда остающийся в здравом уме и трезвой памяти, фиксировал все это безобразие на два фотоаппарата — свой и Максов.

Когда мы с песнями и криками вернулись в городок, уже давно стемнело.

Через день Макс опять зашел ко мне домой — попрощаться перед отъездом. Он принес две пачки фотографий с двух пленок, а также свои извинения за «аморальное поведение в нетрезвом виде».

— Макс, — искренне подивилась я, — неужели ты хоть что-нибудь помнишь? Вот бы не подумала.

— Да нет, я ни фига не помню, — честно признался Макс, — но кто-то, не будем говорить кто, заснял все, что выпало у меня из памяти.

И Макс вытащил из пачки карточку, на которой был такой вот стоп-кадр: я сижу на самом краешке бревна, а Макс притулился рядом и наклоняется в мою сторону. Губы его выразительно сложены в трубочку в нескольких сантиметрах от моей щеки, но не касаются ее, ибо я отклоняюсь в противоположную сторону с риском свалиться на траву.

— Да, правда прикольно, — сказала я Максу, — только чего ты извиняешься? Господи, Макс, мы же знакомы тыщу лет! Не бери в голову. Пошли лучше чайку попьем.

Мы пили на кухне чай с абрикосовым вареньем и солеными веснушчатыми сушками и рассматривали фотографии. Коля запечатлел дуэль между Андреем и Володей на шампурах (мясо с них съедено не было); Романа, пляшущего вокруг мангала с топором — топор был высоко поднят над головой, а в волосах красовалось криво поставленное воронье перо. Был также заснят момент, когда пьяная Иришка пытается накрасить губки, и наша сладкая парочка — Наташа с Олегом — в пылу очередной своей разборки. Фотки вправду получились забавные.

В общем, посидели, посмеялись, постановили, что много пить — вредно, и разошлись, а вечером я присоединилась к Иришке и Наталье и тоже пошла на станцию проводить ребят, которые ночным поездом возвращались в Питер.

А фотографии остались при мне: сорок восемь отпечатков с плохой советской пленки «Смена», почти не цветные, кирпичного оттенка, с темными, словно обугленными треугольниками по углам, но зато смешные. Я даже купила для них небольшой альбом форматом десять на пятнадцать и стала хранить на журнальном столике около кровати, чтобы не забыть показать его своей подруге Ленке, когда она наконец-то вернется с дачи.

А шестого мая ровно в три часа дня объявился Слава с шоколадным тортом, слегка подтаявшим по случаю совсем не майской жары в двадцать пять градусов, и предлинной красной гвоздикой, стебель коей был покрыт матовым белесым налетом неизвестного происхождения, а острозубые лепестки смотрели в стороны совсем беспорядочно.

— Привет! Я тебе не помешал? Поздравляю с прошедшими и с наступающими, — очень быстро заговорил Слава, протягивая мне коробку и цветок, наискось лежащий поверх нее, — слушай, если ты сейчас не занята, то, может быть, поможешь мне вот с этими задачами по физике, а то у меня курсовая накрывается.

Я растерялась — вот уж кого не ждала, того не ждала. Но выставить его за дверь было бы слишком жестоко.

— Ну что с тобой сделаешь, заходи, раз приехал, — сказала я ему, и он преодолел наконец порог.

Появление Славы меня здорово покоробило: эти его вечные проблемы с задачами по тому и по сему, и это его окончательное невнимание: ведь знал же, знал, что я терпеть не могу гвоздики, в особенности красные, о цветах мы тоже успели поговорить неоднократно; и этот раскисший от жары торт. Во мне начала зарождаться и расти немая, холодная обида. А Слава как ни в чем не бывало скинул кроссовки в коридоре, метнул их под кресло и прошествовал в комнату, на ходу вопрошая:

— Ну, как дела? Как выходные? Чего это ты сидишь дома в такую погоду?

— Тебе-то не все равно? — огрызнулась я, но Слава, по обыкновению, пропустил мимо ушей завязку разговора, который мог бы стать для него неприятным. Он увильнул и вместо ответа потянулся к альбому на столике:

— Ой, а это что? Ничего, если я посмотрю?

И начал смотреть, не дожидаясь разрешения. Сначала хихикал и просил комментариев:

— А где это вы? А кто это? А вот это? Это вы когда? А, первого, понятно. Одноклассники, говоришь? У вас, наверное, был хороший класс, дружный. А вот у меня была настоящая лесная школа. Уже троих в тюрьму посадили, двух за воровство, а третьего — за попытку изнасилования. Половина наших парней — бандюки потенциальные, я и не общался с ними вовсе. А вы вот молодцы, уже два года прошло, а все еще собираетесь.

Но потом дошел до наших с Максом фотографий и видимо помрачнел лицом, спросил с угрожающей ноткой в голосе:

— А это еще кто? И что это вы делаете?

Я взбесилась окончательно, но старалась не подавать виду и наивно захлопала глазами на Славу:

— Это мой школьный друг Макс, а что?

— Интересно, — саркастически молвил Слава, — все твои школьные друзья лезут к тебе целоваться или только избранные?

Я снова пару раз карикатурно хлопнула ресницами:

— Ты находишь в этом что-нибудь предосудительное? И потом, я же не спрашиваю тебя, где ты и с кем, так отчего же ты требуешь отчета?

И Слава ответил мне фразой, замечательной своей наглостью. Он сказал: «Я — это совсем другое дело!»

Вообще он вел себя странно. А главное — ни