Метелица - Николай Ватанов

— Ну что бы мы без них делали?! Пропали бы наверно, погибли бы все на морозе, как таракашки!

Кандидат в партию

Большая узловая станция на юге России. Крутом степь, разъезженные дороги, холмы. При станции железной дороги депо, и в нем издавна орудуют два мастера: Иван Кузьмич — ремонт паровозов, и Семен Иванович — по вагонной части. И как это часто случается в жизни у людей одной профессии и чего по скромности избегают сочинители, — похожи фигурами словно двойники. Оба малы ростом, кряжистые, с излишне длинными руками и короткими ножками и лицами, извините, старых и умных дворняжек. Только Иван Кузьмич больше зарос бородой и усами, так сказать, побарбосистей; Семен Иванович же растительностью на лице победней и выражение иное, скорей в женском роде. Характерами мастера довольно различны, впрочем сжились изрядно и хорошо понимают друг друга.

Сегодня для Ивана Кузьмича выдался прегадкий день, одни неприятности, и дома и на работе. Еще затемно приехала скорым из Москвы дочка. Зачем пожаловала, неизвестно! В депо же, изволите видеть, привели чинить (в который раз!) кукушку, паровозный выродок!

Когда Иван Кузьмич отдавал распоряжения слесарям, подошел парторг Рубэн Вартанович, окликнул:

— Кузьмич, на минутку!

И когда мастер, поспешно вытирая руки паклей, приблизился, спросил:

— Газеты читаешь?

— Гм… случается, сейчас вот занят…

— Освободишься, зайди, — и многозначительно удалился.

— Черти носят! — в крайнем нерасположении пробурчал Иван Кузьмич и сильно, как камнем в ворону, метнул паклей в ведро. В перерыв, однако, поспешил к Рубэну.

От парторга вышел не скоро и в замешательстве. Постоял на перекрестке в задумчивости, потом с чувством плюнул куда бы не следовало, и зашагал дальше.

Возле депо наткнулся на инженера Лаувица, Федора Карловича.

В старое время в мастерских никакого инженера не полагалось, при советах появился, для руководства и контроля. К Лаувицу мастера вначале стали в оппозицию, присмотревшись же поняли, что вреда от него никакого. Федор Карлович служил когда-то на большой должности в иностранной фирме, после революции катился и катился и докатился до тупика в степи. Лаувица мастера уважали за ученость и полное, граничащее даже с отвагой, отсутствие интереса к делу. Кроме того, что особенно импонировало мастерам, Лаувиц никогда, без особой необходимости, трезвым не был, и только «под шефе» был в наилучшем своем виде.

— При обратном включении вперед подает, — определил Иван Кузьмич.

Сейчас Федор Карлович вежливо поклонился и осведомился:

— Слыхал, что у нашего армяшки были?

— Посетил, — мрачно отвечал мастер. — Говорит Москва кампанию ведет за возвеличение мастера. Мне в партию облегченно предлагал.

— Хорошее дело, поступайте, — легкомысленно сказал инженер. — Будете доклады делать и на нас доносить.

Иван Кузьмич зло окрысился, даже заплевался:

— А вы, Федор Карлович, поступили бы?!

— Я другое дело. Порочного класса и мало уже соображаю, свободно могу что-нибудь ляпнуть «не туда».

— «Не туда», — передразнил мастер. — А для меня, значит, самая подходящая компания!

— Да вы не сердитесь, я пошутил, — извинился инженер. — Конечно, надо выкручиваться. Старайтесь свою политнеграмотность проявить. Парторгу, например, признайтесь, что Карла Маркса почитаете, Фридриха Энгельса же ни в какую. Можно и поглупее придумать. А что Семен Иванович? Ему же наверно то же угрожает, с ним посоветуйтесь.

— Это он прав, — подумал Иван Кузьмич и заковылял в противоположную сторону, в страну подведомственную его напарнику.

Мастер Семен Иванович сидел на мягком в купе международного, составлял наряды, и одним глазом косил на маляров, возящихся у вагона напротив.

— Как ваше, Иван Кузьмич, «ничего себе»? Присаживайся, чего такой постный сегодня? — приветствовал он приятеля.

— Будешь постный, когда тебя норовят без прикрытия на ежа посадить… Скажи, Сергей Иванович, и тебя Рубэн в партию продвигал? — сразу взял Иван Кузьмич быка за рога.

— Накидывал! — засмеялся Семен Иванович. — Да меня на дурницу не возьмешь! За большую, говорю, честь полагаю, но не гожусь, Рубэн Вартанович, и вот почему. По секрету скажу, хотя какой здесь секрет — никогда не скрывал перед властью, сынок мой, будь он неладен, в гражданскую с казаками ушел. Сейчас может помер, а может по заграницам бегает, нет известий. Лучше, говорю, я бы его в нежном возрасте уничтожил! Так что, видите, дорогой товарищ, мне при родственной такой репутации не на партию заглядываться, а скорей у Ивана Кузьмича огне пламенными топками интересоваться! Рубэн зло глазищами запря- дал (видно я перекалил: слишком рельефно завоняло!) и говорит:

— Не огорчайся так, старик! Дело поправимое, придет время, твоего сынка отыщем и, может, удавим.

— Знает чем утешить!

— Соображает милостивец! Теперь больше не пристает, только на меня дуется…

— Где шпаклевка?! Где у вас, стервецы, шпаклевка, спрашиваю?!! — заорал вдруг Семен Иванович, высовываясь из окошка.

— Ну, я пойду, — уныло проговорил Иван Кузьмич. — У меня с детками слабо, не защитники: сынок на коне гарцует, сабелькой помахивает, а дочка вообще… самостоятельная

Жил мастер Иван Кузьмич в станице в пяти километрах от станции. Добирался обыкновенно домой на велосипеде с пристроенным моторчиком. Заводилась эта «мотовелла» лишь измотав человека полностью. Так и сегодня, только после тяжких трудов и проклятий, понесла наконец нашего героя по колдобинам большака.

Прибыв домой, Иван Кузьмич прошел прежде всего в сарай, где были сосредоточены умывальные приспособления. В темноте долго оттирался «мраморным», смешивая для крепости и экономии, мыльце с золой. Потом надел чистые полотняные порты, такую же рубаху и, приглаживая рукой мокрые лохмы волос, двинулся к дому.

В квартире прохлада и опрятность. По свежевыкрашенным полам разложены дорожки; на окнах тюлевые занавески, цветущая герань; в клетках чирикают птахи, — рай, словом!

В парадной зальце вся семья в сборе, ждут отца к обеду. Два смежных поколения, а расстояние между ними столетие. Старики — Иван Кузьмич и жена его Ми лица Спиридоновна, как ни перелицовывала их «великая», как ни старалась, все же всеми корнями в царском прошлом, так сказать старосветские железнодорожники. Молодежь же совсем из другого мира. Сын Павел, бравый, кавалерийский ротмистр, еще не так «прогрессивен», — простоват, добродушен, лицом не изнежен. Зато дочь — Аллочка, опередила свой век. Изящна, прекрасно одета, с подведенными косо бровями (под малайку!), с прореженными ресничками и карминовыми ноготками. И весь этот соблазн, прелесть женская, в сочетании с нарочитой (модной) грубостью и новой верой.

При входе отца заканчивался любопытный разговор:

— И ты, Алла, смогла бы донести на любимого человека? — спрашивал ротмистр.

— Ты дурак, Павка! — уверенно отвечала сестрица. — Зачем же это все вместе вдруг! Я бы сначала разлюбила, а потом на нелюбимого донесла.

Иван Кузьмич опасливо покосился на дочку и досадуя на себя, что вроде перед ней робеет, развязно спросил сына:

— Опять к нам зайцев гонять? — и не дождавшись ответа, неожиданно для самого себя выпалил:

— А меня, детишки дорогие, насильно хотят в партию определить. Что на это скажете?

— Поступай, палаша, давно пора! — захохотал ротмистр. — Только как у тебя получится с партстажем? Мне, когда я в прошлом году причислился, наш майор сказал:

— Сегодня, Павел, ты взгромоздился наконец на хвост парткобыле, поздравляю… Куда ты, папенька, пристроишься, и не знаю!

— Под хвостом, сынок, — проговорил Иван Кузьмич. — Раньше говорили: как у Бога за пазухой, теперь правильней сказать: как у партии и правительства под хвостом.

Ротмистр опять захохотал:

— Это вы здорово сочинили!

— Замолчи, Павка! — прикрикнула на него Аллочка. — Советую вам, Иван Кузьмич, ваши библейские остроты оставить, — обратилась она к отцу, как к постороннему. — Хотя, конечно, одна глупость, но усмотреть могут и другое!

Окинув домашних презрительным взглядом, продолжала:

— Насильно в партию никто не тянет, такого не бывает! Наверно сами со всех сил лезете!

Лица у всех вытянулись, стали грустными и глуповатыми, как на похоронах.

— У нас в семейке страсть делать себя смешными, — уже совсем злобно проговорила Алла. — Один на старости лет лезет в партию шутом, другой — красуется пижоном в кавалерии. Уж лучше бы ты, Павка, поступил в команду пращников. Метал бы камешком вражескому танкисту в глаз!

— Дура! Ничего не понимаешь… — вспылил ротмистр.

— Этакий болван! — немедленно парировала сестрица.

— Стой! На тормоза!! —испуганно, словно увидел прикорнувшего на путях черта, возопил Иван Кузьмич.