Грешница - Анри де Ренье

И действительно, когда Мадлене д'Амбинье исполнилось семь или восемь лет, нетрудно было заметить, что среди даров, которыми ее наделил Господь, объявится и дар красоты. Другой отец на месте мсье д'Амбинье возрадовался бы такой милости и был бы счастлив ею, потому что если в ребенке она представляет приятное зрелище, то для женщины она становится столь значительным преимуществом, что, быть может, ему не найдется равного. Разве это не общепризнанная истина, что созерцание красивого лица рождает в нас, по отношению к его обладателю, чувство приязни, откуда могут проистечь как дружба, так и любовь, являющиеся двумя наиболее подлинными радостями жизни? Но мсье д'Амбинье думал на этот счет иначе, чем большинство людей, и в даре, сулящем красоту, видел лишь испытание, посылаемое провидением его дочери. Мсье д'Амбинье угрюмо размышлял о всевозможных опасностях, которые ожидают эту девочку, так нежно и так строго любимую, если впоследствии сбудется то, что уже обещает ее лицо, еще не уверенное в том, каким оно будет, но готовое стать совершенно очаровательным. Размышляя так, мсье д'Амбинье хмурился и подолгу сидел, уткнувшись в Библию, в то время как около него маленькая Мадлена скакала или забавлялась какой-нибудь игрой, как, например, ходить смотреться в зеркало, делая вид, что она подносит к нему куклу, которую затем жестоко отчитывала за кокетство…

По мере того как дочь росла, а лицо ее и тело все более и более приноравливались к тому, чтобы достигнуть совершенства, которое уже предугадывалось по целому ряду признаков, беспокойство мсье д'Амбинье увеличивалось, и он его еще усугублял, наблюдая характер молодой Мадлены. Под смесью детской веселости и преждевременной рассудительности таилась слепая необузданность, неожиданно прорывавшаяся в настроении этой маленькой особы, обыкновенно такой послушной, простой и милой. И вправду, Мадлена д'Амбинье бьла способна иной раз желать чего-либо с горячностью, доходившей до последних пределов страстности. Эти задатки сказывались в ней пока что в легкой степени и, так сказать, в миниатюре, а желания ее бывали направлены на предметы, соответствующие ее возрасту, но все же это являлось показателем, которым не следовало пренебрегать, тем более что страстность эта соединялась в ней с удивительным упрямством и неуступчивостью. Она могла упорствовать в них с молчаливой яростью или же вдруг отдаться порыву вспыльчивости, обуздать который была уже не властна.

Все это, само собой, проступало только бегло и по временам, и всегда нужен был какой-нибудь особый повод, чтобы обнаружились глубины ее естества, но, как-никак, в ней, где-то на дне, обитало некое внутреннее пламя, в достаточной мере оправдывавшее опасения мсье д'Амбинье, когда ему случалось улавливать его жгучие отсветы.

Эти мгновения были настолько редки у Мадлены д'Амбинье, что наблюдатель менее зоркий, чем ее отец, мог их и не замечать. Для всех это была просто милая и веселая девочка и притом, как я вам уже говорил, умница, но мсье д'Амбинье не останавливался на одной лишь видимости и не раз задумывался над тем, как ему взяться за воспитание этого характера. Он понимал, что воспитание не изменяет нашей сущности, а, самое большее, научает нас частично обуздывать ее и направлять. По-этому надлежало, скорее всего, переплавить все целиком заново. По мнению же мсье д'Амбинье, в этом отношении не было средства более действенного, нежели религия; а потому, как только его дочь настолько выросла, что могла воспринимать ее наставления, он постарался обеспечить ей эту твердую точку опоры и вооружить против себя самой этим мощным рычагом, внедряя в нее глубокое постижение преподаваемых религией заповедей и предписываемых ею правил. Ему хотелось, чтобы она была не только крепка в своей вере, но и вполне в ней осведомлена, как в догматике, так и в практике, чтобы она была точна в исполнении обрядностей и чтобы ревность ее благочестия была равна отчетливости и широте ее познаний.

Другая на месте Мадлены д'Амбинье, быть может, и воспротивилась бы такому уставу, но та, напротив, покорно ему подчинилась. Еще когда она была совсем маленькой, толстая Библия ее отца и объемистые тома, в которые он углублялся, возбудили ее любопытство, и на предложение удовлетворить его она откликнулась с жадностью. К тринадцати годам она уже орудовала богословскими контроверзами не хуже любого доктора, и отрадно было видеть, как она разбирается во всевозможных аргументах, софизмах и тонкостях. Сам мсье д'Амбинье удивлялся, с какой легкостью и с каким знанием дела она ведет такого рода беседы, во время которых ему требовалось все его внимание, чтобы не оплошать перед своей хорошенькой противницей. Он только о ней и говорил, когда бывал в обществе местных пасторов, среди которых Мадлена д'Амбинье пользовалась заслуженной репутацией и из которых не один побоялся бы увидеть на своей проповеди эту серьезную маленькую особу, подмечавшую решительно все.

Такое усердие и такие познания успокаивали мсье д'Амбинье и в то же время доставляли ему большую радость. Будущее представлялось ему не столь мрачным, и он подчас смотрел чуть ли не с удовольствием на возрастающую красоту своей дочери. Он начинал не так опасаться для нее козней света. Разве она не сможет их разрушить? Разве он не вложил ей в руки необходимое оружие для правой битвы? С каким надежным щитом веры пойдет она по стезям господним, если ей встретится враг, как хорошо она сумеет противопоставить твердость своих правил замыслам противника! Впрочем, этой милой девочке не суждено играть на подмостках света сколько-нибудь яркой роли, ибо, как ни образованна и ни прекрасна Мадлена д'Амбинье, она бедна. Действительно, мсье д'Амбинье никогда не был богат, а его щедроты в отношении реформатских церквей и неимущих единоверцев окончательно его обеднили. Мсье д'Амбинье столь часто развязывал свои кошелек, что в нем остались одни лишь петли, и, порвись они, он бы немного потерял. Диньийские земли пошли той же дорогой, что и деньги, и недосчитывались изрядного числа полей, лугов и лесов. Уцелевшие куски поддерживали усадьбу, где под покосившимися потолками и среди разъехавшейся обшивки мсье д'Амбинье продолжал читать своих проповедников и Библию, в то время как его дочь, девица уже почти на выданье, сидя рядом, внимала какому-нибудь прекрасному стиху псалма или возражала по какому-нибудь пункту богословской контроверзы.

За таким занятием ее застал, в один прекрасный день, граф де Бранжи, их родственник, который, проезжая мимо в карете, завернул в Диньи. Мсье де Бранжи принадлежал к роду д'Амбинье, но к католической его ветви, и это пошло ему на пользу, ибо он возвысился до маршальского чина. Король взирал на него благосклонно, министры оказывали ему расположение, а потому он с состраданием смотрел на поношенное платье и облезлый парик мсье д'Амбинье. Но на кой черт упорствует мсье д'Амбинье в своем гугенотстве, когды столько добрых дворян его толка бросили тянуть тощее вымя николкиной коровы? Последуй он их примеру, он бы теперь не прозябал вдали от Парижа и Двора, отлученный от всего и ни к чему не прикаянный! А за кого он выдаст эту красивую девушку в этой деревенской дыре? Разве так уж важно верить в Бога тем или другим манером, молиться ему по-французски или по-латыни, слушать мессу или проповедь? Не говоря уже о том, что такое упрямство может повредить благополучию рода д'Амбинье, коему он, Бранжи, служит опорой и украшением, благодаря милости короля, который до сих пор не ставил ему в вину его родство с еретиками.