Долгое-долгое детство - Мустай Карим

— Ассалям-алейкум!.. — пробормотал он человеку, вышедшему из дверей.

— Кум-кум, — передразнил тот и пошел дальше.

Пока дверь не закрылась, мы протекли вовнутрь. Вошли — и даже поздороваться забыли, так и застыли. На полках вздымаются ряды пухлых калачей, белыми хомутами висят на стенах связки кренделей, ящики ломятся от пряников, и каждый пряник в красном кушаке, выхваляется будто. А халва-альба разная блестит-усмехается, сама в рот просится. Вот оно где, калашное разгулье!

Лавочник на нас глаза вытаращил. Мы молчим, и он пока молчит. Поначалу, должно быть, сробел даже немного, с весов гирю снял. Мы приличие сохраняем, дальше дверей не идем. Он тоже не спешит, стоит себе с кислым лицом. Сдается, чем-то мы ему не понравились. Хотя ничего в нас такого, людям неугодного, и нет вроде…

Наконец его толстые масленые губы шевельнулись:

— Зачем пожаловали, лохмотники?

— Мы, товарищ, не лохмотники, мы из деревни пришли, — с достоинством ответил Шагидулла.

— Вижу, что не из царского дворца прибыли, товарищи оборванцы, — в горле у него что-то прокудахтало, плоское жирное лицо стало свекольно-красным. — Так с чем, говорите, к нам припожаловали?

Гиря глумливо подпрыгнула в его ладони.

— Мы, это… где калашный праздник, хотели спросить… — Валетдин не успел договорить, вожак рванул его за рукав.

— Калашный праздник?.. А — калашный праздник! — опять расплылся Свекольный Блин. — Калашный праздник вот здесь, в кармане, бывает, он сунул руку в карман и побренчал денежками.

Мы, будто сговорились, все враз полезли в карманы. Там, если и был когда праздник, весь выдуло… И калачи на полках, и крендели на гвоздях, и пряники в ларях, халва-альба в коробочках — сразу будто пылью покрылись, ни глазу радости, ни языку сладости. Как вошли мы не поздоровались, так и вышли — не попрощались. Пошли дальше.

— Мы тоже умники большие! — сказал Насип. — Калашный же праздник русские празднуют, а мы с мусульманином связались. Да еще с нип…нипманом каким-то!

— Свой мусульманин, а как насмехается! С порога «лохмотниками» обложил! — вскипел Валетдин.

— Мусульманин, коли скаред, десять кяфыров перескупердяйничает. Поэтому и баит про скупердяя сложили, — объяснил Асхат.

Земле не забыть ненасытного скрягу, Поскольку земля проглотила беднягу.

Вот увидите, и этого когда-нибудь сглотнет.

Мы поднимались все дальше, в город. Подходили и подолгу глядели в окна калачных лавок, крутились возле домов, откуда разносился запах свежевыпеченного хлеба. Но никому мы не приглянулись, никто нас к себе не зазывал. Где же русские, которые калачи раздают? Есть же они где-то! Не может быть, чтоб не было! Это же в голове не умещается: из такого далека притащиться, ходить — слюни подбирать, и отправиться восвояси, несолоно хлебавши?!

Будто мои мысли угадав, Хамитьян сказал:

— Наверное, мы искать не умеем… Надо у людей поспрашивать.

— Что тебе праздник — заблудившийся теленок, что ли? Его искать нечего. Он сам издалека сиять, лучами играть должен, к себе звать, кричать: «Я здесь!» Все, ребята, прошла свадьба, и объедки доели! Опоздали, кончился праздник. Вассалям! — поставил печать предводитель.

Сказал он так, и у меня сразу все суставы заныли, голод и жажда враз подступили, и солнце сквозь рубашку, мало кожу — до костей прошивает. У других тоже дела не слаще.

Мы рядком уселись на крыльце какого-то дома с закрытыми ставнями.

— Давай моего родственника найдем, — сказал Ануар, — пожарную каланчу только разыщем… На один-то самовар чая не поскупится.

Пожарную каланчу разыскали быстро. Но человека в золотой короне, сидящего наверху, не увидели. Мы долго, вытянув шеи, высматривали Ануарова родственника. Так и не показался.

— Может, упал да покалечился? — недоуменно сказал Ануар. — Э-эй! Янбирде-агай, где ты-ы?

— Коль в Янбирде умишко есть — даст всем сразу нам поесть, — пошутил было Асхат. Но нам было не до шуток. Никто не засмеялся.

— Янбирде-агай! Это я — Ануар! Я из деревни пришел!..

— Чего орешь дурным голосом, надорвешься!.. Марш! Марш отсюда! Нет тут никакого Янбирде… — такими словами прогнал нас вышедший из больших красных ворот усатый дядька-пожарник. Подумаешь, нацепил ремень с медной бляхой и заносится.

На том поиски родни было уже закончились, но тут Валетдин решился:

— Раз не повезло, ребята, в другой повезет, пойдемте к моему свату, который в каменной мечети с двумя минаретами печи топит, нашего кусюмского свата он близкий сват.

— Кто же в такую жару печи топит? Твой сват давно уже в деревню уехал, наверное, — сказал Насип.

— В городской мечети и зимой и летом топят, — в глаза стал врать Валетдин.

— Врешь, обжора!

— Валлахи! Если в мечети не топить — в ней церковные черти заводятся, — тут же положил он нас на лопатки. — Вон, куда ни глянь церкви стоят.

Порядком поколесив по городу, мы наконец вышли к каменной мечети с двумя минаретами. Ворота в мечеть были заперты. В глубине дворика, огороженного плетнем без ворот, стоял низенький домик. Решили наведаться туда. Постучаться в большой дом, выходящий на улицу, не хватило духу.

Меня с Валетдином отправили вперед. Когда мы вошли, первое, что увидели, была пыль. Двумя потоками вливалась она сквозь два узеньких, глядящих на юг окна (странно, как это она сквозь стекла проходит?). По голому полу ходил на четвереньках маленький ребенок, второй на животе ползал. На хике сидела пожилая тетенька и что-то латала, в темном углу возле двери спал мужчина.

— Здравствуйте, — вразброд сказали мы с Валетдином. Тетенька, не поднимая головы, ответила:

— Живы-здоровы пока, — потом медленно повернула голову к нам. Опять эти побирушки уездные, — вдруг вспыхнула она. — Ни утра им, ни вечера, ни зимы, ни лета, идут и идут, идут и идут. Вконец извели. Нашли себе постоялый двор.

— Мы не побирушки, апай, мы… — сказал я и запнулся.

— Если не побирушки, все равно… нищие, — махнула она рукой. — К нам богатый на постой не явится.

— Нашего кусюмского свата близкий сват в этой мечети круглый год печи топит… — пробормотал Валетдин.

Тетка немного помягчела.

— Вы из Кусюма, что ли? Во благе-здравии ли кусюмовцы?

— Нет, мы из Кляшева. Мы нашему кусюмовскому свату, который здешнему свату, который печи топит, близкий сват, тоже близким сватом приходимся. Бабушки Гидельнисы я внук.

— Вот не знаю, — охладела тетка, — такую сватью и не припомню вовсе. Эй, Ишбирде, сваты пришли!

Ишбирде оказался тот, что в углу спал.

— А? Сваты? Добро пожаловать, сваты! — вскочил он. Протирая глаза, в которых еще стоял сон, повторил: — Добро пожаловать, сваты, в красный угол проходите! Ой, как вовремя приехали, ай, афарин!

Он совсем проснулся и взглядом обежал комнату.

— Где сваты? Фу, опять приснилось! Вижу будто, что резвых коней запрягли впристяжку, и, землю сотрясая, единым махом аулы пролетая, звон бубенчиковый рассыпая, едут к нам сваты! Соседи рты от зависти раскрыли, к плетням привалились… Эй, сваты, куда же вы умчались, сваты?

— Бона сваты, — кивнула на нас женщина.

— Это вы сваты? — удивился Ишбирде.

— Мы… Я… Я сам твоего близкого кусюмского свата близкий сват буду, — ответил Валетдин, стараясь не выказывать своей гнусавости. Моя бабушка — твоя сватья Гидельниса — всему вашему дому большой привет посылает.

— О, моя сватья Гидельниса! — воскликнул Ишбирде. — Почтенная, славная женщина! Где ступит — искру высечет, а уж петь-плясать пойдет — зрелище невиданное, звон монет на монисте сердце рвет! — принялся он осыпать кого-то похвалами. — Спасибо сватье! Привет приняли.

«Про какую это Гидельнису он говорит?» — подумал я, но тут он обратился ко мне:

— И ты сват?

— И я сват, — я дрогнул немного, но выстоял. — На улице еще пятеро остались, войти не решаются.

Этот высокий, гладкощекий, тонкоусый, наголо обритый агай подошел к двери, настежь распахнул ее:

— Хай, хай, хай, сваты! Пожалуйте в дом. Не стесняйтесь!

Мальчишки нерешительно вошли в дом. Хозяйка пересадила детишек с полу на хике.

— Славно! Что нас вспомнили, вниманием удостоили — это очень хорошо, очень похвально, сваты, — сказал Ишбирде. — Мать, поставь-ка самовар, чаю приготовь.

Вымолвил он так, и что-то теплое, приятное струей прошло у меня внутри.

— Поставила бы, сынок, самовар, — ни чаю, ни сахару нет. И хлеба сноха только вечером принесет. По всему видать, осрамимся мы сегодня перед гостями.

— Муки наскребешь — лепешек испеки, крупы наберешь — похлебку свари.

На это хозяйка и вовсе ничего не ответила.

— А что же найдется, мать?

— Горох есть, размочить поставила.

— Горох? — обрадовался Ишбирде. — Размоченный горох — вот поистине сватово угощение! Отменная еда! Сию пииту примете ли, сваты?