Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления - Игорь Орлов

• в художественных произведениях отражаются морально-этические нормы времени и формы подсознания;

• символическое и иное содержание произведений, абсурдизм и загадки в первооснове имеют узнаваемый мир и могут побудить к историческому исследованию;

• в рамках выразительной истории материалом для исторических построений могут служить только аналогичные факты, описанные в художественных произведениях, на основе принципа добавления.

В разные эпохи повседневность в литературе и искусстве приобретала социально заостренные черты. Наглядным примером этому служит образ мещанина в русской и советской литературе первой половины XX столетия. В официальных документах начала ХХ в. был распространен термин «мирные городские обыватели», т. е. мещанство как сословие отделялось от мещанства как принципа. Зато в литературе мещанство, как застывший литературный образ, наделялось следующими чертами: посредственность и замкнутость на интересы «своего мирка», «неправедно» нажитое богатство как способ занять неподобающее место в обществе, стяжательство и скопидомство. Еще в 1880-е годы Н.Г. Помяловский отмечал «крайнюю благопристойность» и «отсутствие всякой живой мысли» у мещан, бережливость и попытки вырваться из своего круга («мещанское счастье»), Г.И. Успенский в качестве символов пошлости и мещанства определил герань в окне и слоников на комоде. Синонимом пошлости мещанство выступало и у А.И. Куприна. У символистов начала ХХ в. (Д.С. Мережковского, К.Д. Бальмонта, В.Я. Брюсова и др.) мещанство выступало средоточием мирового зла и «лицом хамства». Для М. Горького мещане – «серенькие трусы и лгуны», а мещанство – проклятие мира, пожирающее личность изнутри: это Уж в «Песне о Соколе» и Пингвин в «Песне о Буревестнике».

В советских словарях 1920— 1930-х годов мещанство стало синонимом мелкобуржуазности. Ведь «гримасы нэпа» предоставили новый набор литературных типажей «нового мещанина». В 1920-е годы конструктивисты и лефовцы, стремясь утвердить «диктатуру вкуса», предложили объявить войну мещанству и пошлости, «лубочным безобразиям» и «псевдопролетарским безделушкам». Мещанскими и мелкобуржуазными объявлялись самые разнообразные бытовые предметы, виды одежды и причесок. На бытовых конференциях 1929 г. демонстрировались макеты комнат мещан, заполненные символами «уходящей жизни», к которым были отнесены: этажерки и пышные занавески, семейные фотографии и цветы в горшках (особенно герань и фикус), абажуры и граммофоны [Лебина, 2006. С. 232].

Против «мурла мещанина» выступали К.А. Федин, В.В. Хлебников и др. В 1920-е годы В.В. Маяковский называл мещан «желудками в панаме», для которых употреблял следующие характеристики: «имеющие ванну и теплый клозет» и «думающие, нажраться лучше как». В стихах Маяковского портрет Карла Маркса, заключенный в алую рамочку и повешенный в бывшем красном углу, становится некой иконой советского мещанства, а канарейка из детали повседневного быта превращается в символ, образ врага в обманчиво декоративном оперении. Роман И. Ильфа и Е. Петрова «12 стульев» (1927), который задумывался как антилевацкий и направленный против Л.Д. Троцкого, был затем использован в борьбе с «правыми», и прежде всего против лозунга Н.И. Бухарина «Обогащайтесь!». Произведение буквально разобрано на цитаты, а литературные герои получили вторую жизнь в монументальной скульптуре и многочисленных экранизациях. Сцены романа впитали в себя реалии конца нэпа – Москву до реконструкции 1930-х годов: последние месяцы существования Смоленского рынка, через который «протискивался» трамвай, и сухаревскую толкучку, сносившиеся церкви и архитектурные памятники, образцовую кафе-столовую МСПО, куда Ипполит Воробьянинов повел советскую девушку.

С легкой руки теоретиков нового, революционного искусства и их апологетов в годы нэпа мещанством считалось наличие собственности в большом количестве, а некоторые товары даже стали символами мещанства. В частности, как симптомы «буржуазного разложения» были заклеймены шелковые блузки, галстуки, накрахмаленные воротнички и все головные уборы, кроме фуражек. Мелкобуржуазными считались сентиментальная музыка (в частности, цыганские романсы) и фокстроты, рассматривавшиеся как «салонная» имитация полового акта. Были запрещены бульварные романы, вестерны и игривые пьески [Вихавайнен, 2004. С. 168, 170–171].

На Первом всесоюзном съезде советских писателей в 1934 г. среди нескольких книг, достойных быть образцами социалистического реализма, была названа книга Ф.В. Гладкова «Цемент» – откровенно конъюнктурный роман о борьбе с мещанством в рабочей среде. Главный герой, Глеб Чумаков, из всех героев Гладкова в наибольшей степени свободен от мещанской психологии. Он и его жена Даша стремятся загасить всеми способами домашний очаг – «храм мещанства», и даже смерть дочери не может отвлечь их от «великой миссии» запуска завода [Там же. С. 187–189].

Впрочем, были и другие подходы к мещанству. Например, у М.А. Осоргина существование «кастратов мысли» оправдывается тем, что цель жизни – счастье. М.А. Булгаков, создав образ профессора Преображенского, выступил в роли «тихого» защитника «обывательщины», противопоставив профессору «нового советского человека» – Шарикова. М.М. Зощенко высмеивал не столько мещанина – мелкого буржуа, сколько вознесенного наверх революцией аппаратчика. Ведь в глазах «люмпен-пролетариата» снимать пальто в театре или ходить в ресторан в цивильном костюме – «мещанские предрассудки». Вспомним и слова отца из повести А.П. Платонова «Фро»: «… мещанки… теперь их нет, они умерли давно. Тебе до мещанки еще долго жить и учиться надо, те хорошие женщины были.» [1983. С. 58].

В 1930-е годы образ мещанина все более демонизируется – мещан называют «социальными животными» и «механическими гражданами». Сталин употреблял термин «мещанство» для характеристики противников большевизма, а, по мнению М. Горького, именно мещанство сознательно и бессознательно порождает вредителей и предателей. В то же время борьба с мещанством в 1930-е годы стихает, сменяясь кампанией «за повышение культурного уровня».

Пик антимещанской пропаганды пришелся на эпоху Н.С. Хрущева: к концу 1950-х годов накал борьбы с «излишествами» в сфере строительства перешел в проблему повседневного быта, фетишем которого стала минимизация. В частности, как атрибуты мещанства, пресса клеймила старую громоздкую мебель и не соответствовавшие новым стандартам осветительные приборы. Возрождению борьбы с мещанством способствовали пьеса В.С. Розова «В поисках радости» и поставленный по ней фильм «Шумный день» (1961). Но «мурло мещанина» 1950—1960-х годов чрезмерно политизировано – это лицо «наследников» Сталина. Мещанскими были объявлены знаки благополучия сталинской эпохи: широкие брюки и широконосые туфли на толстых каблуках, габардиновые пальто, френчи и натуральные ткани. В середине 1970-х годов на смену борьбе с мещанством приходит критика вещизма как атрибута и разновидности мещанства [Лебина, 2006. С. 233–234].

С другой стороны, 1950-е годы стали началом «реабилитации повседневности». Хотя у писателей периода «оттепели» бытовая деталь чаще всего встраивалась в процесс духовного прозрения героя. Например, в романе В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым» повседневная жизнь структурируется через оппозицию аскезы и комфорта, а в «Коллегах» и «Звездном билете» В.П. Аксенова повседневность преодолевается героическим поведением персонажей. Соцреализм настоятельно диктовал повседневности второстепенную, обслуживающую роль. На этом фоне изображение повседневности у Ю.В. Трифонова (Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание» и «Другая жизнь») и В.С. Маканина («Прямая линия», «Полоса обменов», «Ключарев и Алимушкин», «Отдушина») было, несомненно, новацией. Так, в «Прямой линии» – романе о молодых математиках, мечтающих изменить мир, – производственная линия растворена в быте (см.: [Кларк, 2002. С. 12–30]), профессиональная деятельность представлена только одним из аспектов жизни и духовного поиска героев. В произведениях шестидесятника Трифонова и семидесятника Маканина открыто звучат мотивы отдыха и заботы о здоровье, дружеских вечеринок и покупок предметов бытового обихода. Сюжетная линия описывает траекторию движения персонажей по житейской дороге, «по которой идут толпы» и где наслежено и натоптано так, «как и должно быть наслежено и натоптано на такой дороге» [Маканин, 2002. С. 123]. Писатели, выступая как историки повседневной жизни горожанина 1970-х годов (особенно скрупулезен Трифонов), апеллировали к житейскому, а не к идеологическому опыту читателя (подробнее по этому вопросу см.: [Саморукова, 2005]).

Все вышесказанное позволяет сделать заключение: при всей общности проблематики не следует отождествлять историческую науку и литературу. Историк говорит об истинном положении дел, писатель – о правдоподобном. Но главное, что их отличает – порядок изложения: историк следует естественному ходу событий, художник – искусственному. Литература – это параллельный исторической науке «мир символов». В то же время одни литературные произведения сами служат источником знаний о другом времени, принадлежа к нему, а другие – «исторические» – опираются на освоенное художником историческое знание. Значение художественного текста заключается в том, что он насыщен интересными и важными подробностями, типичными» для той или иной эпохи. Ведь представление о норме рождается из представления об образце.