Ржавчина в крови - Оливия Агостини

Федерико улыбнулся и откинулся на спинку стула, прежде чем ответил:

— Ошибаешься.

Пока подливали вина в мой бокал, я уловил взгляд, которым обменялись Лавиния и Френсис: лёгкий взмах ресниц, чуть приподнят уголок рта.

Кто-то с усмешкой заметил:

— Они наказаны за то, как любили, а не потому, что любили друг друга. Смерть пришла раньше, чем они смогли преодолеть простое влечение друг к другу и подойти к истинному чувству. У любви есть детство, отрочество и зрелость. И нужно пройти все три этапа, чтобы по-настоящему любить.

Детская любовь — это обожание, и тут мы подобны Данте, который почитает Беатриче, избирает её своей музой, посвящает ей стихи. Потом детская наивность завершается, и пробуждается чувство. Вот тут любовь подобна юноше, который весь кипит и рвётся в бой, будто конь, бьющий копытами от желания броситься вскачь. Та и мы устремляемся вперёд и спотыкаемся о камень, чтобы следовать путём, пройденным Данте. И некоторые не поднимаются, навсегда оставшись в ловушке физического мира. Но если нам удастся подняться, если выйдем из тёмного леса, то подойдём к третьему этапу, к тому, где небесная любовь определяет движение звёзд. И там найдём не кого-нибудь, а Беатриче. Женщину, которую любили с самого начала, которую ещё будем любить, всегда, в этом мире или ином. Любовь — это круг: конец в нём — то же начало, только добавляется ещё один виток жизненного опыта.

Мне пришлось наклониться к Лавинии, чтобы пересказать ей вкратце последнюю часть этого разговора, пояснить незнакомые слова, но оказалось, меня слушает и мисс Бернс, с беспокойством выглядывая из-за моей протеже.

Леда взяла на себя труд перевести разговор для Китти, которая очень живо заинтересовалась темой, и для Алена, который слушал без особого внимания, сидя напротив Федерико и глядя на него. Френни, опустив голову, катал хлебный шарик. Алек поднялся и удалился в другую комнату — наверное, захотел поиграть в бильярд. Джеральд тоже исчез. Остальные слушали, но не вникали.

— Любовь — это наше становление, — заключил Федерико, найдя наилучшее завершение темы. — Любовь — наше спасение.

— This bud of love, by summer's ripening breahy May prove a beateous flower when next we meet, — прошептала Лавиния, повторяя слова Джульетты. Пусть росток любви в дыханье тёплом лета расцветает цветком прекрасным в миг, когда мы снова увидимся.

Когда Френни поднял голову, я увидел, как сияют его глаза, и мы невольно обменялись улыбками. Меня охватило чувство какой-то удивительной радости, едва ли не ликования, и я не понимал и не желал знать почему.

Так и продолжался наш разговор под звяканье приборов, звон бокалов и скрипение сдвигаемых стульев. Ужин закончился, и все отправились в гостиную на первом этаже, чтобы переключиться на Шекспира, посмотреть, что он приготовил нам на завтра, что ожидает нас на съёмочной площадке, какие недруги придут искать нас.

И тут я заметил, что мисс Бернс готова распрощаться с нами ещё в дверях столовой, глаза у неё, похоже, слипались, она зевала. Попросила Лавинию не засиживаться, заверила, что будет ждать её и не погасит свет, попрощалась, поправила кофточку на своих худых плечах и удалилась, не спеша, держась за перила.

Лавиния послушалась её, посидела с нами ещё полчаса, а потом пожелала всем спокойной ночи, уже в дверях бросила взгляд на Френни и удалилась к chaperon. Но мне она показалась слишком счастливой, когда целовала в щёку, слишком сияющей, чтобы я в конце концов не заподозрил кое-чего. После нашего разговора произошли некоторые события, карты на столе явно перемешаны. Искусно подменены.

Френни сыграл пару партий на бильярде с Алеком, Аленом и Бартоломью, дождался, пока выиграет один раз или хотя бы почти выиграет, и ушёл.

Как-то ночью, в первых числах августа я откашлялся, лёг на подоконник и спросил Леду, чем недовольна Китти. Я слышал в коридоре какие-то проклятия на весьма выразительном английском, определённо не похожем на шекспировский.

Леда пожала плечами и ближе подошла к стене.

— Не может найти своё снотворное, — объяснила она шёпотом — очевидно, это был секрет, что у Китти Родфорд проблемы со сном и она привыкла засыпать с помощью таблеток.

Я так и замер в оконном проёме, но что-то вдруг вспыхнуло в сознании, оставив яркий след. Странно, но лёгкий болезненный укол всегда задевает совесть, даже когда не обнаруживается ничего ужасного, вроде, например, вопроса, куда могла деться упаковка снотворного Китти.

На утро за завтраком я собирался поговорить об этом с Лавинией. Ночью я продумал прекрасную речь, записав её затуманенным от усталости взглядом на извёстке моего потолка. Я хотел проверить своё предположение, заставить её признаться — искренность в ответ на искренность. Но я упустил удобный случай отвести её в сторону, а потом мы оказались на съёмочной площадке в окружении кинокамер и софитов, среди бродивших вокруг актёров, и мне пришлось отложить проблемы реальной жизни, чтобы сосредоточиться на проблемах художественных.

Нас ожидал трудный съёмочный день. Накануне мы обсудили с Федерико и Ледой план работы и единодушно пришли к выводу: необходимо переснять сцену с обнажёнными героями в спальне.

Плёнка, похоже, застревала в проекторе, и оказалось слишком много разных неточностей, чтобы оставить всё как есть и двигаться дальше.

Лавиния играла хуже своих возможностей, держалась скованно, жмурилась, не желая видеть своё обнажённое тело.

Френни забыл одну реплику и не смог поцеловать Лавинию перед объективом. К моему великому изумлению, они едва не столкнулись, поднимаясь с кровати под балдахином. Когда я спросил, что с ними случилось, почему они так смущены, то ответ увидел в их недовольных глазах: виновата белая, чопорная фигура, наблюдавшая из-за моей спины за всем на свете.

Но мисс Бернс на этот раз не было на съёмочной площадке, за завтраком я тоже не видел её. Лавиния сказала, что chaperon спит наверное, ещё видит сны, даже если вообще никогда не видит их.

— Maybe you think I should have woken her up, Ferruccio&[102] — неожиданно спросила она, пристально посмотрев на меня с изумлением и тревогой одновременно, словно от моего ответа зависела её судьба.

— Нет, нет, — ответил я. Очень хорошо, что не разбудила мисс Бернс, оставив её подальше от кино, от того, чего она не понимает и никогда не сможет оценить.

Лавиния с благодарной улыбкой опустила голову, повернулась к звукооператору, чтобы тот укрепил микрофон, и бросила радостный взгляд в сторону Френсиса.

Когда она уходила, у меня возникло странное ощущение, будто я ответил не на тот вопрос, который прозвучал в её словах. На самом деле я только что сказал, что не остановлю их, что знаю, какую игру они с Френни затеяли, но не стану мешать. Пусть продолжают, чтобы Морфею потом дали их имена! И пусть подольше держат в заложниках снотворное Китти и даже пусть купят ещё одну упаковку! Нам всем — и любви, и фильму — была только на руку усталость мисс Бернс, на съёмочной площадке без неё определённо дышалось легче, и юные герои меньше смущались.

Отдав последние распоряжения техникам, я поднял руку, призывая всех, кому нечего делать в комнате, покинуть нас. И глубоко вздохнул.

Каждое лето бывает самый жаркий день, когда время от времени наступает тишина и постоянно обливаешься потом, нескончаемый день, потому что в послеполуденные часы уже совсем нечем дышать, но ты всё равно движешься, и с таким трудом, будто тонешь в болоте.

А самым длинным за всё наше лето оказался день, когда Лавиния и Френни разделись перед кинокамерами, чтобы уйти в другое измерение, где нет имён, нет личностей, где даже Джульетта перестаёт быть Джульеттой, а Ромео — тоже не Ромео, и остаются только тела — вместилища душ.

С заходом солнца жара не спала. Солнце всего лишь скрылось во мраке, став невидимым врагом, которого можно игнорировать, искать глазами и не находить, но которое по-прежнему существовало и обжигало наши спины, приклеивая одежду к нашей коже.

В девять вечера все мы, весьма проголодавшиеся, собрались в саду, в беседке, увитой вьющимися растениями, за ужином. Прошёл трудный день, мы работали много и хорошо, следовало выпить за окончание съёмок этой сцены.

Андреа воспользовался случаем и показал мне свой винный подвал. Кроме произведений искусства, он, как я обнаружил, коллекционировал также бочки и бутылки. Их у него оказалось невероятное множество, все старательно разложены по годам и фирмам-производителям на полках в просторном помещении с выбеленными сводами, которые навели меня на мысль о склепе.

На мгновение, должно быть из-за сырой прохлады, царившей тут, я подумал, что смерть вполне может оказаться освежающей, подобно дождю после знойной, жаркой, иссушающей жизни.

— Я не большой знаток, усмехнулся я, когда понял его просьбу. Он хотел, чтобы я выбрал вино для нашего ужина — вино с неповторимым вкусом, чтобы потом, где бы ни оказался, всегда мог заказать такую бутылку и после первого же глотка вспомнить сегодняшний праздничный вечер.