Замок - Франц Кафка

— Это уже нечто совершенно новое! — воскликнул К.

— Для меня это нечто очень старое, — сказал староста. — Я убежден — не намного отличаясь в этом от вас самих — в том, что произошла ошибка, и именно поэтому, от отчаяния тяжело заболел Сордини, и первые контрольные службы, благодаря которым был открыт источник ошибки, тоже признали здесь ошибку. Но кто может поручиться, что вторые контрольные службы считают так же — и третьи, и далее, все остальные?

— Может быть, — сказал К. — Я предпочитаю не вдаваться в подобные рассуждения, кроме того, я вообще в первый раз слышу об этих контрольных службах и, естественно, еще не могу в них разобраться. Я только полагаю, что здесь имеется две стороны, которые следует различать: это, во-первых, то, что происходит внутри служб и что может быть истолковано так или иначе, но опять-таки с точки зрения служебной, и, во-вторых, — моя реальная личность, я, причем этот «я» существует вне ваших служб, этому «я» ваши службы грозят причинить ущерб, и это было бы настолько нелепо, что я все еще не могу поверить в серьезность такой опасности. Что касается первого, то тут, вероятно, все обстоит так, как вы, господин староста, с таким ошеломляющим, незаурядным знанием дела рассказываете, но только я хотел бы теперь услышать что-нибудь и о себе.

— К этому я и перехожу, — сказал староста, — но вы не сможете меня понять, если я не предпошлю этому еще кое-что. Уже даже то, что я упомянул сейчас контрольные службы, было преждевременно. Я возвращаюсь, следовательно, к разногласиям с Сордини. Как уже было упомянуто, мое сопротивление постепенно ослабевало. Но если Сордини получает в руки хотя бы самое малое преимущество над кем-то, то уже — он победил, потому что тогда еще больше возрастают его внимательность, энергия, находчивость, и он тогда для атакованных — ужасающая, а для врагов этих атакованных — величественная фигура. Это последнее я тоже испытал — в других случаях, только поэтому я могу рассказывать о Сордини так, как я это делаю. Впрочем, мне никогда еще не удавалось увидеть его собственными глазами, он не может спускаться сюда, он слишком завален работой; в его комнате — мне ее так описывали — вдоль всех стен высятся колонны из толстых, сложенных друг на друга папок с документами, причем это только те документы, которые у Сордини непосредственно в работе, и так как документы беспрерывно вынимаются, а другие — добавляются, и все делается в большой спешке, то колонны беспрерывно рушатся, и именно эти постоянные, часто друг за другом следующие обвалы сделались отличительной особенностью комнаты Сордини. Ну, Сордини — работник, этого у него не отнять, и в самом мелком деле он проявляет такую же тщательность, как и в самом большом.

— Господин староста, — перебил К., — вы постоянно называете мое дело одним из самых мелких, однако же многие чиновники над ним очень серьезно потрудились, и если вначале оно, может быть, и было самым мелким, то теперь, благодаря усердию чиновников вроде господина Сордини, оно стало большим делом. К сожалению. И совсем против моего желания, ибо мое тщеславие не требует, чтобы воздвигались и рушились колонны относящихся ко мне документов, мне достаточно быть маленьким землемером и тихо работать за маленьким столиком.

— Нет, — сказал староста, — дело это не большое. В этом смысле у вас нет оснований для жалоб: ваше дело — одно из мельчайших среди самых мелких. Объем работы не определяет значимость дела — если вы так думаете, то вы еще далеки от понимания инстанций. Но даже если бы все сводилось к объему работы, то и тогда ваше дело было бы одним из ничтожнейших, самых заурядных, потому что по другим делам — без так называемых «ошибок» — работы намного больше, разумеется, она и намного продуктивнее. Впрочем, вы же еще ничего не знаете о той работе, которая в действительности привела к возникновению вашего дела, я же только сейчас начинаю о ней рассказывать. Так вот, вначале Сордини оставил меня в покое, но появились его чиновники, и в господском трактире ежедневно шли под протокол допросы авторитетных членов общины. Большинство держалось меня, только некоторые заупрямились; землемерский вопрос крестьянину близок, они заподозрили какие-то тайные сговоры, несправедливости, к тому же нашелся и вождь, — и у Сордини из их показаний должно было составиться убеждение, что если бы я вынес вопрос на совет общины, то не все были бы против приглашения землемера. Таким образом то, что было само собой разумеющимся, а именно: что никакого землемера не нужно — постепенно сделалось по меньшей мере сомнительным. Особенно отличился при этом один такой Брунсвик — вы его, наверное, не знаете, — он, может быть, человек и неплохой, но глуп и с фантазиями; он зять Лаземана.

— Кожевника? — спросил К. и описал бородача, которого он видел у Лаземана.

— Да, это он, — подтвердил староста.

— Я и его жену знаю, — сказал несколько наобум К.

— Это возможно, — произнес староста и замолчал.

— Она красивая, — продолжал К., — но немного бледная и болезненная. Она, наверное, из Замка? — сказано это было полувопросительно.

Староста посмотрел на часы, налил в ложку лекарство и поспешно проглотил.

— Вы, наверное, в Замке только канцелярские порядки знаете? — грубо спросил К.

— Да, — сказал староста, иронически и в то же время благодарно усмехнувшись. — Но это и самое важное. А что касается Брунсвика, то если бы мы могли исключить его из общины, почти все мы были бы счастливы, и Лаземан не меньше других. Но тогда Брунсвик приобрел некоторое влияние; он хоть и не оратор, но крикун большой, а многим и этого довольно. И дошло до того, что я был вынужден представить дело совету общины; впрочем, вначале это был единственный успех Брунсвика, так как, естественно, абсолютное большинство совета и слышать не хотело ни о каком землемере. С тех пор уже тоже прошло много лет, но за все это время дело так и не затихло, отчасти из-за добросовестности Сордини, который с помощью тщательнейших расследований пытался выяснить побудительные мотивы как большинства, так и оппозиции, отчасти из-за глупости и тщеславия Брунсвика, который, имея всякие личные связи с инстанциями, приводил их в действие все новыми выдумками, порожденными его фантазией. Сордини, разумеется, не дал Брунсвику обмануть себя — как мог бы Брунсвик обмануть Сордини? — но именно для того, чтобы не дать обмануть, нужны были новые расследования, а еще прежде, чем они заканчивались, Брунсвик уже опять изобретал что-нибудь новое — он в самом деле очень инициативен, это одна из сторон его глупости. И вот теперь я подхожу к одному особому свойству аппарата наших инстанций. Соответственно своей точности, он в то же время и крайне чувствителен. Если какой-либо вопрос рассматривается очень долго, то может случиться (даже еще до того, как рассмотрение будет окончено), что в каком-то непредсказуемом и впоследствии уже неустановимом месте вдруг молниеносно появляется резолюция, которая этот вопрос — хотя в большинстве случаев и очень правильно, но тем не менее все-таки произвольно — закрывает. Получается так, словно аппарат инстанций больше уже не выдерживает этого напряжения, этого длящегося годами возбуждения, вызванного одним и тем же, может быть, незначительным по существу вопросом, и сам по себе без участия чиновников принимает решение. Разумеется, чуда не происходит, и, конечно, какой-то чиновник пишет резолюцию или принимает решение не записывая, но, так или иначе, установить — по крайней мере, нам здесь, да даже и самим службам, — какой чиновник и из каких соображений принял в данном случае решение, невозможно. Только контрольные службы — много позже — установят это, но мы об этом уже не узнаем, да, впрочем, тогда это уже вряд ли кого и заинтересовало бы. Так вот, эти решения, как уже говорилось, большей частью превосходны, неприятно в них только то, что, как обычно в таких делах бывает, узнают об этих решениях слишком поздно, и поэтому в то время, когда вопрос уже давно решен, его все еще горячо обсуждают. Я не знаю, было ли в вашем случае вынесено подобное решение, многое говорит в пользу такого предположения, многое — против, но если бы это случилось, то вам было бы послано приглашение, и вы проделали бы большое путешествие сюда, при этом прошло бы много времени, а здесь пока что Сордини над этим же самым делом все бы еще работал до изнеможения, Брунсвик интриговал, и оба бы мучили меня. Я только указываю на такую возможность, а вот что я знаю наверняка: за это время одна из контрольных служб обнаружила, что отдел А много лет назад направил в общину запрос, на который до сих пор не получено ответа. Снова запросили у меня, и тут уж все дело, конечно, выяснилось; отдел А удовлетворился моим ответом, что никакого землемера не требуется, а Сордини должен был признать, что он в этом случае был некомпетентен и, хотя его вины в этом нет, проделал много ненужной изнурительной работы. И если бы, как всегда, не стекалась со всех сторон новая работа, и если бы ваше дело не было все-таки очень мелким делом, можно даже сказать — мельчайшим среди мелких, то, наверное, все бы мы наконец облегченно вздохнули, я думаю, даже и сам Сордини. Один Брунсвик злился, но это было только забавно. И вот представьте себе, господин землемер, мое разочарование, когда теперь, после счастливого окончания всего этого дела (а с тех пор уже снова прошло много времени), вдруг появляетесь вы, и, похоже, все может начаться сначала. Вы, очевидно, понимаете, что я твердо намерен — насколько это будет от меня зависеть — ни в коем случае этого не допустить?