Алкивиад и Гай Марций Кориолан - Плутарх

XXXIV. ЗАТЕМ Вергилия взяла на руки своих детей и в сопровождении остальных женщин отправилась в Вольский лагерь. Их внешность, говорившая об их несчастии, возбудила чувство уважения к ним даже со стороны неприятелей. Никто не говорил ни слова.

Марций в это время сидел на возвышении, окруженный начальниками войска. Заметив приближавшихся женщин, он был удивлен. Он узнал свою мать, шедшую во главе других, и решил оставаться непреклонным, не изменять себе; но в нем заговорило чувство. В смущении от представившейся глазам его картины, он не мог усидеть на месте при их приближении. Он вскочил и более быстрою походкой, чем обыкновенно, направился к ним навстречу. Первою он поцеловал мать и долго держал ее в своих объятиях, затем жену и детей. Он не мог сдержать слез, не дать воли ласкам — его чувство унесло его, как поток.

XXXV. НАКОНЕЦ он удовлетворял ему вполне. Заметив, что мать хочет с чем-то обратиться к нему, он окружил себя вольсками, членами военного совета, и услышал от Волумнии следующее: «Сын мой, мы не говорим ни слова; но наше платье и незавидная внешность доказывают, какую уединенную жизнь пришлось вести нам во время твоего изгнания. Подумай теперь — мы несчастнейшие из этих женщин: судьба превратила самое прекрасное из зрелищ в самое ужасное — я должна видеть своего сына, моя невестка — мужа расположившимся лагерем здесь, перед стенами родного города!.. Для других молитва служит утешением во всякого рода несчастиях и скорбях, для нас она страшная мука. Нельзя молить небо в одно время и о победе отечества, и о твоем спасении, — и в нашей молитве есть все, чем может проклясть нас враг. Может быть один выбор — твои жена и дети должны лишиться или отечества, или тебя: я же не стану ждать, пока война решит, какой жребий мне сужден. Если ты не хочешь послушаться меня и превратить раздор и бедствие в дружбу и согласие, сделаться благодетелем обоих народов, а не бичом одного из них, знай и свыкнись с мыслью, что ты нападешь на родной город, только перешагнув через труп своей матери. Я не должна дожидаться того дня, когда увижу своего сына или побежденным согражданами, или празднующим победу над отечеством. Если б я стала просить тебя спасти отечество ценою гибели вольсков, моя просьба показалась бы тебе несправедливой и трудно исполнимой: нечестно убивать сограждан, как низко предавать и тех, кто доверился тебе. Но теперь мы просим тебя только спасти нас от бедствия, что может быть одинаково спасительно для обоих народов. Для вольсков оно будет еще более лестно, принесет им больше чести, так как они, победители, дадут нам величайшие из благ — мир и дружбу, — приняв не меньшее от нас. Если это станет действительностью, эту честь припишут главным образом тебе; нет — обе стороны будут упрекать одного тебя. Чем кончится война, неизвестно; известно лишь, что, если ты останешься победителем, ты будешь духом мести для своей родины; но, если потерпишь поражение, тебя назовут человеком, ввергнувшим под влиянием гнева своих благодетелей и друзей в море бедствий…»

XXXVI. МАРЦИЙ слушал, пока говорила Волумния, но не отвечал ни слова. Она кончила; но он долго стоял молча. Тогда Волумния начала снова: «Сын мой, что же ты молчишь? — Неужели хорошо давать во всем волю своему гневу и чувству мести и дурно — уступить в таком важном деле своей матери? Разве великий человек должен помнить лишь о причиненном ему зле; разве великим и честным людям не следует питать чувства признательности и любви за то добро, которое видят дети от своих родителей? Нет, никто не должен быть благодарен больше тебя, раз ты так жестоко караешь неблагодарность. Ты уже наказал сурово свое отечество, но ничем не отблагодарил свою мать. Добровольное исполнение просьбы матери в таком прекрасном и справедливом деле — самый священный долг; но я не могу упросить тебя. В чем же моя последняя надежда?!.» С этими словами она вместе с невесткой и детьми упала к его ногам. «Мать моя, что сделала ты со мною!» — воскликнул Марций. Он помог ей подняться, крепко сжал ей руку и сказал: «Ты побелила: но победа принесла счастье отечеству, меня она — погубила: я отступаю. Одна ты одержала надо мной победу». Сказав это, он поговорил немного наедине с матерью и женою, отпустил их по их просьбе обратно в Рим и ночью отступил с войсками вольсков. Их чувства по отношению к нему были не одинаковы, не все смотрели на него одними и теми же глазами. Некоторые негодовали как на Марция, так и на его поступок, некоторые же не делали ни того, ни другого, — они были расположены к прекращению войны, к миру. Третьи были недовольны случившимся, однако не отзывались о Марции дурно, но прощали ему ввиду того, что он уступил овладевшим им благородным побуждениям. Никто не возражал; но все пошли с ним скорей из уважения к его нравственным качествам, нежели к его власти.

XXXVII. ОКОНЧАНИЕ войны доказало еще ясней, в каком страхе и опасности находился римский народ во время ее продолжения. Когда население заметило со стен отступление вольсков, отворили все храмы; граждане ходили в венках, как будто одержали победу, и приносили богам жертвы. Радостное настроение населения столицы доказали всего более любовь и уважение к названным женщинам со стороны сената и народа; все называли и считали их единственными виновницами спасения государства. Сенат решил, что консулы должны давать все, что они ни потребуют себе в знак почета или благодарности; но они просили только позволения выстроить храм Женской Удачи. Они хотели собрать лишь деньги на постройку, что же касается до предметов культа и отправления богослужения, город должен был принять эти расходы на свой счет. Сенат поблагодарил женщин за их прекрасный поступок, но храм приказал построить на общественный счет; точно так же он принял на себя расход по изготовлению статуи божества. Женщины, однако, собрали деньги и заказали другую статую. Римляне говорят, что, когда ее водружали в храме, она сказала приблизительно следующее: «Угоден богам, о жены, ваш дар».

XXXVIII. ГОВОРЯ, будто голос этот был слышан даже два раза, хотят нас заставить верить в то, чего не может быть. Можно допустить, что некоторые статуи потеют, плачут или испускают капли крови. Часто даже дерево и камни покрываются от сырости плесенью и дают различного рода цвета, принимают окраску от окружающего их воздуха, что, однако, не мешает некоторым видеть в этом знамения со стороны богов. Возможно также, что статуи издают звуки, похожие на стон или плач, когда внутри их произойдет быстрый разрыв или разделение частиц; но чтобы бездушный предмет говорил вполне ясно, точно и чисто членораздельным языком, это совершенно невозможно, поскольку душа и бог, если не имеют тела, снабженного органом речи, не могут издавать громкие звуки и говорить. Однако раз история заставляет нас верить этому, приводя в доказательство много заслуживающих вероятия примеров, то следует думать, что в вере во внешние явления участвует наше внутреннее чувство, основанное на способности души рисовать различного рода представления; так во сне мы слышим, не слыша, и видим, не видя в действительности. Но люди, проникнутые глубокою любовью и расположением к божеству, люди, которые не могут отвергать или не верить во что-либо подобное, основывают свою веру на невероятном, несравненно большем, чем наше, могуществе божества. Между ним и человеком нет ничего общего — ни в природе, ни в действиях, ни в искусстве или силе, и, если оно делает что-либо, чего не сделать нам, исполняет то, чего не исполнить нам, в этом нет ничего невероятного: отличаясь от нас во всем, оно главным образом отличается от нас, не имеет сходства с нами в своих деяниях. Во многом, что имеет отношение к божеству, причиной нашего невежества, говорит Гераклит, служит наше неверие.

XXXIX. ПОСЛЕ возвращения Марция с войсками в Антий Тулл, давно ненавидевший его и не терпевший его из чувства зависти, стал немедленно искать случая убить его — он думал, что, если его не убить теперь, ему нельзя будет захватить его в свои руки вторично. Собрав вокруг себя многих и вооружив их против него, он объявил, что Марций должен сложить с себя звание полководца и дать вольскам отчет. Марций боялся, однако, сделаться частным человеком, пока Тулл будет носить звание вождя и пользоваться огромным влиянием среди сограждан, поэтому заявил вольскам о своей готовности сложить с себя команду по общему требованию этого, так как он принял ее с их общего согласия, и сказал, что не отказывается дать антийцам подробный отчет теперь же, если ктолибо из них требует его. В Народном собрании вожаки по заранее обдуманному плану стали возбуждать народ против Марция. Он поднялся с места, и страшно шумевшая толпа стихла из уважения к нему и позволила ему свободно сказать слово. Лучшие из граждан Антия, всего более радовавшиеся заключению мира, явно выказывали намерение доброжелательно слушать его и беспристрастно судить о нем. Тулл боялся защиты Марция, замечательного оратора; кроме того, прежние его заслуги превышали его последнюю вину; мало того, все обвинение, возведенное на него, говорило лишь о благодарности за его подвиг: вольски не могли бы жаловаться, что не покорили Рима, если бы они не были близки покорить его благодаря Марцию. Заговорщики решили, что не следует медлить и склонять народ на их сторону. Самые дерзкие из них стали кричать, что вольски не должны слушать и терпеть в своей среде изменника, стремящегося к тирании и не желающего сложить с себя звания полководца. Толпа их напала на него и убила, причем никто из окружающих не защитил его. Что это произошло против желания большинства, видно из того, что тотчас же стали сбегаться граждане различных городов — взглянуть на труп. Они торжественно предали его земле и украсили могилу его, как героя и полководца, оружием и предметами добычи, взятой у неприятеля. Римляне при известии о его смерти не оказали ему никаких почестей, но и не сердились на него. По желанию женщин им позволено было носить по нему траур в продолжение десяти месяцев, как это делала каждая из них по своему отцу, сыну или брату. Срок этого самого глубокого траура установлен Нумой Помпилием, о чем мы имели случай говорить в его жизнеописании.