M/F - Энтони Берджесс

Изможденный туберкулезный юнец:

— Хоть и внутри тебя заперто, его все равно могут украсть.

Дыхание у меня во рту отдавало кислятиной, сердце бешено колотилось. Наверное, мне надо было поесть. Голова буквально раскалывалась от боли. Потом кто-то сказал, но я его не разглядел:

Белая птица без перьевС божьего неба слетела,На крышу замка присела.Пришел безземельный владыка,Без рук подхватил ее тихоИ ускакал без коняВ белый чертог Короля.

— Солнце, да, — сказал я. — Это понятно. Но откуда вы знаете про снег?

А потом мужчина ученого вида, в широкополой шляпе и самодвижущейся инвалидной коляске, выдал такое, что я уж никак не ожидал услышать здесь, на Карибах, а именно — куплет из старинной английской скабрезной баллады:

Затейным дружком одарил меня Бог.Стоит он исправно, хотя и без ног.И хват он изрядный, хотя и без рук,Поди догадайся, кто сей бойкий друг.

— Это слишком легко, — сказал я. — И чересчур неприлично для этой смешанной аудитории. А теперь, с вашего позволения, я пущу шапку по кругу.

И, не спросив разрешения, но с благодарной улыбкой, я сорвал кепку с головы какого-то школьника. Толпа начала быстро редеть. И тут внезапно некое странное существо выросло передо мной с криком: Стой! — и я замер, объятый ужасом. Что дало искажение восприятия? Головная боль, солнце, голод? Какая-то нелепая львиная морда в глубоких язвах проказы, обрамленная, как ни странно, тщательно ухоженной пегой гривой. Тело маленькое, искореженное, но несомненно человеческое. Руки тянулись вперед дугой, как бы стремясь сгрести землю когтями. Дешевый синий костюм отутюжен к празднику, чистый воротничок, галстук в розочку. Существо выкрикнуло, и его голос напоминал глухой лай, как будто весь его рот был в болячках:

— Отвечай, если можешь!

Я не хотел отвечать, хотя и не знал почему. Я крикнул в ответ:

— Представление окончено. Приходите завтра.

Но толпа прекратила рассасываться, раздались выкрики, чтобы я отвечал. Существо подняло переднюю лапу, требуя тишины, и выдало свою загадку:

Горло, зубы и язык.Кто в глубины те проник,Обретает, говорят,Колдовской блаженный ад.Осторожней на подходе —Вдруг там львиные угодья.

— Я знаю ответ, — сказал я, — но меня могут арестовать за непристойное поведение в общественном месте. Это как бы двойник той загадки о бойком дружке. Нет, нет, нет, представление окончено. Пожертвуйте, кто сколько сможет. Может, мозги у меня и набиты битком, но карманы пусты. Пожертвуйте от щедрот своих бедному страннику среди вас.

Человек-лев пошел прочь, не подав ничего. С того, что осталось от прежней толпы, я собрал — мелочью, за исключением долларовой бумажки от ученого мужа с затейным дружком, — семь каститских долларов и шестьдесят пять центов. Каститский доллар, в силу происхождения от старого британского полуфунта, стоил всяко побольше своего американского кузена. Ответив на столько вопросов, я имел право задать свой собственный: читатель вскоре узнает какой. Ученый с затейным дружком дал любезный и быстрый ответ. Теперь я заметил, что у него французский или креольский акцент. Левая рука затянута в перчатку из хорошей дорогой кожи. Я поблагодарил его и отправился искать дешевый отель.

На крошечном столике прямо у входа стоял телефон, и хорошенькая юная девушка в мини-платье — пестрой расцветки в тонах аметиста и кремового яблока — говорила в трубку:

— Один-один-три. Один-один-три. Мистер Р. Дж. Уилкинсон.

Потом она посмотрела на меня так, как будто мы с ней встречались раньше и я ей не понравился. Ну и ладно. Я подошел к стойке администратора со своей новой бритвой и тремя новыми носовыми платками. Объяснил отсутствие прочего багажа, и хозяйка отеля изобразила сочувствие. В Нью-Йорке чего только не происходит. В Вест-Индии все-таки поспокойнее. Хозяйка поджимала губы, пока они не исчезли совсем, и одновременно трясла головой. Это была женщина с кожей цвета мокко и с багрянистыми волосами, одетая в кебайя. Три доллара в сутки — вполне по-божески.

— Запишите свое имя в книге. Ваш паспорт, пожалуйста.

Ее отель назывался «Батавия», поэтому я рассудил, что она сама из Индонезии или, скорее, из старой Голландской Ост-Индии. Что одна Индия, что другая — какая разница. Расписываясь в книге, я заметил у нее на стойке почти пустую пачку сигарет «Джи Сэм Сой» с ароматом гвоздики, сделанных в Сурабае. И метафорическими церебральными ногтями придавил свою ярость по поводу утраты «Синджантина». Сердито буркнул под нос:

— Нью-Йорк.

— Да, да, ужасно.

В крошечном вестибюле располагался небольшой, набитый битком бар, почему-то увешанный самыми обычными малаккскими плетеными корзинами. Крупные серые ящерицы носились по стенам, прятались под картинами с изображением парусных кораблей, издавали звуки, похожие на смачное причмокивание губами. Несколько мужчин резались в карты, одного, моргавшего в полной прострации, в шутку обвиняли в жульничестве. Одинокий пьяница сосредоточенно прощупывал языком свою щеку. Один его глаз был закрыт, а другой косился на календарь с изображением молодой смуглокожей пары, целовавшейся в губы под неодобрительным взглядом шокированного старика, наполовину отводившего глаза на заднем плане. Или там была шокированная старуха? Не помню. Приятно пахло корицей и камфарным лавром. Открытая дверь вела в сад, где девушка вытряхивала накрахмаленные простыни, а парень чистил колодец, перемешивая воду палкой. Какой-то невидимый музыкант, явно из начинающих, неумело наигрывал на чем-то вроде лютни — до-ре-фа-ля. Хорошее место, мне там понравилось.

Мне выдали ключ, и я поднялся по лестнице к своему номеру 8, отрыгивая щедро сдобренной специями рыбной похлебкой, которую съел в каком-то сонном ресторанчике. Окно — оно было открыто, и морской ветер раздувал нейлоновую занавеску — выходило на улицу, шумящую весельем. Там были мастерская по ремонту обуви, ювелирная лавка и салон магии. В обветшавшем, полуразвалившемся кинотеатре шел фильм «Послепослезавтра». А дальше — волнолом и море. В небе носятся чайки. Красота. Комната тоже хорошая: простая, обставленная в основном воздухом. А где тут вода? Я вышел в коридор и разыскал рудиментарную умывальную — пара кранов над каменным полом. Я выстирал рубашку куском грубого синего мыла, но сначала, сложив руки чашечкой, запил шесть таблеток аспирина, которые купил по пути. Шишка на голове стала меньше, но боль все еще не проходила. Я побрился вслепую, намылив бороду голым куском мыла. Решил отложить то, что хотел сделать, что должен был сделать, на завтра. А сегодня просто отдохнуть. Повесил рубашку на вешалке у окна под ветерок и улегся в постель, забравшись между жесткими чистыми простынями. «Послепослезавтра», промелькнул в голове остаточный образ киноафиши. Нет, обязательно завтра. С утра пораньше.

Сперва я не мог заснуть. Я лежал на боку и тупо таращился на тумбочку у кровати, которую заметил только сейчас. Интересно, а что там внутри? Ночной горшок, Библия? Я открыл тумбочку и увидел там книгу, слишком маленькую для Библии. Обложка приподнималась углом, как крыша, — внутри лежала какая-то толстая закладка. Это был тяжелый блестящий свисток профессионального футбольного судьи, а сама книга оказалась сборником правил футбола. Игрок находится в положении вне игры, если он оказывается ближе к линии ворот соперника, чем мяч, и при этом участвует в игровом моменте после предыдущего удара по мячу, кроме случаев, когда между игроком и линией ворот находятся минимум два соперника, даже если один из них вратарь… Штука покрепче любого снотворного. Стало быть, в этом же номере останавливался рассеянный футбольный судья. Рассеянный или, в конце концов, преисполнившийся отвращения к тому, во что превратилась игра — в повод проламывать головы или швыряться бутылками, не считаясь с авторитетом судьи. Надо будет отдать книгу и свисток хозяйке. Хотя нет. Свисток симпатичный, оставлю себе. Его приятно держать в руках, как это бывает с любым закругленным, компактным и твердым предметом, сделанным из металла. Я приложил ко лбу маленький цилиндр: он холодил и немного рассеивал боль. Свисток висел на крепком шнуре. Я надел его на шею как талисман. Он как будто навеял на меня сон.

Мне снилась сестра, ставшая очень юной и крошечной. Скорее как дочка. Я нес ее под мышкой, словно котенка, по улицам Нью-Йорка, но когда делал покупки — какие-то смутные, неопределенные вещи, представлявшиеся в виде громоздких свертков, — она начала мне мешать: для нее не было места ни под одной, ни под другой рукой. Я бросил ее в Ист-Ривер, и она превратилась в рыбу. Дурацкий, бессмысленный сон.