Секта Правды - Иван Зорин

— Вижу твоё воскрешение и вспоминаю, что койки-то рядом стояли.

Он перешёл на «ты», и Снегирёв прочитал в этом угрозу.

— Вначале завистью жил, а потом и она обрыдла. Осталась одна желчь, как в стишках, что тогда в курилке.

Он провёл ладонью по колючим щекам, облизнул сухие губы. В комнате гулко пробили часы. Снегирёв жестом пригласил его войти, но Манин топтался в прихожей.

— Про уговор наш я всегда помнил, — говорил он, будто с самим собой, — да разве мы люди слова? Я бы и сам дураком прикинулся.

Он кашлянул в кулак.

— А вчера вдруг понял: это же моя смерть твою жизнь питает, это ты из меня жилы тянешь!

Снегирёв замахал руками. Происходящее казалось ему шуткой. Однако в глубине он понимал, что наступил момент истины, что боги смеются, обнаруживая изнанку бытия.

— Стало быть, на моём горбу в рай въехал, — глухо сипел Манин.

И Снегирёв только сейчас заметил, как он опустился.

— Но через меня тебе не перешагнуть! Нет, не перешагнуть!

У Снегирёва запершило горло, он попытался хитрить, но Манин устало отмахнулся.

— Я тебя не обману — в нём две пули, — достал он из-за пазухи маленький пистолет, который должен был вернуть Снегирёву детство.

И тут Снегирёв будто проснулся, ему жадно захотелось жить.

— Подожди, — затараторил он, дрожа, как в лихорадке, — дай только матери записку черкну…

Рука с пистолетом опустилась.

— Я сейчас, сейчас, — выдвинув ящик стола, шарил он в бумагах. — Где же карандаш, где же этот чёртов карандаш!

Манин, сглотнув слюну, отвернулся. Роясь в ящике, Снигерёв уловил его движение и, нащупав тяжёлое пресс-папье, ударил наотмашь в висок.

Манин умер сразу, не успев коснуться пола.

А Снегирёв, всхлипывая, бил и бил обмякшее тело.

ЭПИСТОЛЯРНЫЙ РОМАНС

Помню школьную песенку: «Воскресенье — солнечный день, пусть исчезнет ссор наших тень!» Мы горланили её на пикниках, которые устраивали по выходным. А теперь по воскресеньям пасмурно, моросит дождь, и мы слоняемся по квартире, устав от изжитых страстей. Дети уехали, оставив нас одних, как быков в загоне. А вечером — гости. Чем тебе не нравится мой галстук? Не идёт к твоему платью? С годами все разводятся, с годами подступает одиночество, которое не с кем разделить.

Потому что когда двое думают одно и то же, это всё равно разное.

Помню, как в школе распевали: «Воскресенье солнечный день, пусть исчезнет ссор наших тень…» А теперь каждое воскресенье — беспросветный дождь! Весь день не знаешь, куда себя деть, а вечером — гости. Чем тебе не нравится моё платье? Ах, чересчур открытое! Наши языки — как осиные жала. Я знаю, что мы давно пишем скучную повесть, день за днём добавляя новые главы.

И ты знаешь, что я это знаю, а я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

Рассказ назывался «Дождь за поворотом», Максим Карабель поместил его на литературном сайте.

«Рассказ автобиографический?» — поинтересовалась она.

«Как и мои остальные», — ответил он.

А потом выяснилось, что она в два раза моложе, и разница между ними составляет четверть века.

Карабель жил в Москве, она — в Ялте. Но неожиданно завязалась переписка, и через неделю у обоих вошло в привычку читать длинное письмо, чтобы писать ответ, который был ещё длиннее. Это придавало жизни таинственную значимость, и они стали размечать дни электронной почтой. «Родители воспитывали меня тургеневской девушкой, — писала она. — Одно имя Ася чего стоит, в нём слышится девятнадцатый век…» Но до девятнадцатого века Асе было далеко. В третьем письме она перешла на «ты», в пятом её любопытство уже не знало границ.

«Чем ты занимаешься?» — спрашивала она. И Карабель, уставившись в тускло мерцающий монитор, вдруг понимал, что стареет, проводя годы в пустоте. А потом вспоминал детство, растрескавшийся гардероб с отцовскими пиджаками, овальное зеркало в прихожей. Но гардероб давно выбросили, а зеркало разбилось.

Продираясь сквозь бесконечные «смайлики», Карабель видел по ту сторону экрана юную девушку, разглядывающую мир сквозь лупу своего «я».

И прощал ей то, что не простил бы ровеснице.

Жизнь длинная, а умещается на кончике пера. К двадцатому письму Асе стало казаться, что она знает Карабеля тысячу лет.

И тысячу лет жалеет.

«Вы даже не представляете, — откровенничал он, — как иногда хочется сменить имя, прошлое, привычки, уехать в чужой город, где тебя никто не знает, где живут безразличные тебе люди, затеряться среди них, забыть свой никчёмный, как у любого, опыт.»

А отправив письмо, ловил себя на мысли, что уже давно живёт в таком городе.

Жена по-прежнему жалила Карабеля, будто осенняя умирающая оса. Однако с началом переписки он стал неуязвим, его переполняла тихая радость, которая служила бронёй. Он старался быть ласковым, но жена, будто что-то почувствовав, стала мрачной, неразговорчивой…

Ася раз за разом перечитывала «Дождь за поворотом», и ей казалось, что она представляет эту странную семейную жизнь. И ей опять было жаль этого грустного мужчину, так непохожего на её сверстников.

Спустя три месяца она заговорила о встрече. Карабель отказал, испугавшись, что первое же свидание расставит всё на свои места. Но однажды в зеркале увидел мужчину, который скоблил бритвой жёсткую намыленную щетину, и, не выпуская из руки бритву, стал бросать вещи в чемодан. По дороге в аэропорт он беззвучно смеялся и твердил, что, в отличие от безумца, знает, что безумен.

Была ранняя весна, в Москве под раскисшим небом лежал грязный снег, а в Крыму уже цвёл миндаль. За окнами автобуса бугрились ручьи, кипарисы, как спички, подпирали полыхавшие на горизонте облака, а на огромном щите светилось «ЯЛТА».

«Я Люблю Тебя, Ася!» — расшифровал Карабель, и сердце его лихорадочно забилось.

Её адрес он нашёл в телефонном справочнике, долго бродил под окнами двухэтажного дома, но зайти так и не решился. Вместо этого снял номер с видом на море и, растянувшись на узкой продавленной кровати, курил, пересчитывая трещины на потолке. А к вечеру спустился в интернет-кафе и привычно отстучал очередное письмо, в котором не было ни слова о приезде.

Так наступило его бабье лето — сухое, без дождей.

Ночью я листал Библию в одинокой постели, покрываясь холодным потом при мысли о смерти. «Где легли двое, там и Я третий», — переиначивал я Евангелие. О, как мудры были иудеи, приводившие на ложе престарелого царя молоденьких девушек! Один человек лечит другого, один человек крестит другого, один человек любит другого — и оба возвышаются до божественного, высекая искру из холодного, как камень, мира.

Но кто согреет меня? Кто утешит?

Ася в который раз читала «Дождь за поворотом» и не могла представить, как можно жить в таком аду.

Сезон ещё не начался, Карабель измерял шагами пустынную набережную, облокотившись о парапет, долго смотрел на холодное, в барашках море. Потом сидел в приморском кафе, пил чай, слушая неторопливую перебранку официанток, и не понимал, каким ветром занесло его в эту дыру. Случалось, он караулил Асю у подъезда, узнавая в каждой выходящей девушке, а если та была с кавалером, стеснялся своего наметившегося живота, проступивших на руках вен.

Одиночество, как дождь в поле — от него не скрыться, не так важно с кем жить, важно — с кем умирать.

Их роман оставался заочным, однако воображение рисовало Карабелю картины бесчисленных измен. Тогда он считал капли из ржавого протекающего умывальника и дёргал себя за ухо, вскрикивая от боли. Несколько раз он складывал чемодан, но до аэропорта так и не добрался.

И всё же знакомство состоялось. Тёплым весенним вечером, у лупившихся краской дверей он представился брюнетке с раскосыми глазами и крупным чувственным ртом. Не слишком удивившись, та пригласила к себе. Неловко затягиваясь сигаретой, Карабель рассказал Асе про жену, выплёскивая отчаяние, рисовал неудавшуюся жизнь. Он ругал себя — так не завоёвывают сердце молодой женщины — но остановиться не мог. Они сидели на диване, стряхивали пепел в одну пепельницу, как вдруг Ася, смяв сигарету, обняла его худыми, почти детскими руками и, перемешивая дыхание, горячо зашептала: «Я хочу тебя.»

Спали мало, но к утру он чувствовал себя помолодевшим, будто скинул двадцать лет. Завтракали в приморском кафе, пили «Масандру», наблюдая, как зелёное стекло бутылки рассыпало по скатерти «зайчиков», потом спустились к берегу кормить крикливых чаек. Волны с шипением накатывали на гальку, глядя на свою тень, Карабель пригладил пятернёй волосы и, сняв ботинки, ступил на мокрые камни, гримасничая от обжигавшего холода. Ася смеялась, он шутливо грозил ей пальцем и думал, что пишет свой лучший рассказ.

Солнце грело всё сильнее, расстелив полотенце, Ася по-турецки скрестила ноги и, подставившись лучам, жадно курила, сощурив узкие татарские глаза. А вечером переехала к нему в гостиницу. «После встречи с тобой, — гладил он её волосы, такие густые, что в них застревали пальцы, — прежняя жизнь кажется мне пустой».