Пустыня - Василина Орлова

— Вышла? — с непонятной тоской спросила я, внезапно ощутив боль или какое-то подобие обиды. За кого? И зачем спросила? Словно от ответа что-то зависело…

— Вышла. — понурил голову Иван.

Мы помолчали, давая горечи этого никому не интересного, мелкого, пакостного события, давно всеми на планете забытого, улечься в нас.

Во весь вечер, что слушала его, я размышляла, почему Ванька, столько грязного и тяжелого понасмотревшийся, все ещё к не привыкнет? Почему всякий раз подобная картина вызывает у него живую боль и возмущение? Какими средствами добивается он от себя веры в то, что человеческая природа высока, и «предназначение человека» в «осознанном служении общественному благу»?

И снова пришла эсэмэска от бывшего мужа. «Хватит уже тебе дуться. Хочу тебя увидеть». Хватит дуться? Дуться? Хватит уже мне дуться?

Ну неужели же можно настолько плохо понимать, что происходит? Точнее — произошло.

Если бы не читала собственными глазами, то никогда не поверила.

Бедный мой старый дом, как я люблю тебя. Сколько мы прожили в разлуке, ты — зарастая мелочами, вещами и запахами, я — носясь где-то, невесть где, разбивая сердце в кровавые ошметки на пыльных улицах о серые камни, путая имена и лица, влюбляясь в тех, кого уже никогда теперь не вспомню — пустые тени, вырезанные из картона, неброские статисты к неубедительным декорациям. «Не дуйся». Разве так мог бы сказать живой человек, из плоти и крови, после всей той боли, которую он мне причинил? Разве повернулся бы у него язык, пошевелился палец, то есть, набирающий на крохотных кнопочках сотового виртуальное послание? Будь он настоящим, живым и подлинным, а не жалким резонером, в положенный час произносящим полуавтоматические реплики на небрежно подсвеченной сцене?

Я дуюсь? О, нимало!

Сказал Владимир. Владимир, преданный Ольгой — неприязненно сказал Онегину. Он был предан ею, а она даже не поняла. Я с такой обидой всегда думала об этом, а оказывается, обычное дело. Гораздо реже, как видно, предательство совершает человек, который понимает, что он делает. И тогда осознанно, а если осознанно, то и не предательство вовсе — а просто изменилось отношение, и упреки уже смешны. Страшнее предательство именно такое: когда предатель не знает, что он предатель. Ни сном ни духом. Не ведает, что творит.

Как мне отвязаться от бесконечной вереницы замкнутых мыслей?

Нужно отказаться от себя, что маловозможно. То есть, может быть, и возможно — но вряд ли.

Но ты меня ещё не знаешь. Вы ещё не знаете меня. Ты меня не любишь? Что ж, так тебе и надо. Может быть, я упорствую в своём непонимании, нежелании, ты же шлёшь мне посланья — но пойми, они настолько не то, что, честное слово, лучше бы их не было.

Как мы увидимся снова? Ведь не может быть так, чтобы мы не увиделись?

Светлый ликующий гимн, приснившийся в самом детском сне, зазвучит снова, когда ты увидишь меня. Ты почувствуешь дуновение морского ветра, вобравшего в себя тени водорослей, гниющих на берегу, и пузыри высыхающих медуз, и ветер будет резок и свеж. На небесах грянут молниеносные литавры, когда я войду в новую дверь. Ты будешь ошарашен, смят, раздавлен. Я клянусь быть такой красивой, какой никогда не бывала, нельзя оторвать взгляд. Волосы будут волноваться, спадая прихотливыми струями, я буду идти, раздвигая коленями тяжелую легкую ткань моего светлого, как утро, платья, и в душе будет царить абсолютный холод.

Банально, да?

И в глубине меня самой, как в пещере, в дальнем закутке, прежняя всхлипнет и захочет бежать к тебе, отшвыривая тонкими руками большие преграды, и в тот самый момент под бесчеловечную и короткую, как взрыв, девятую симфонию Бетховена я со злорадным внутренним смешком вздерну её на виселице памяти, и она, раньше бывшая просто узницей, погибнет в корчах — прямо у тебя на глазах. Я буду скудно подкармливать её жалобными крошками, чтобы она могла дожить до сего момента, и чтобы ты узнал её во мне, совершенно другой уже женщине, и не понял сразу, что она умерла — я получу огромное наслаждение, убив её в твоем присутствии.

И ты, конечно, поймешь, что она погибла именно в этот момент, момент нашей новой встречи. Её воспоминания и дальше будет жить во мне, но я-то буду, как я уже объяснила тебе, совершенно другая. Такая, какую ничто не связывает с тобой. Которая не просто не любит тебя — но и никогда не любила.

Она и будет моей маленькой самодовольной местью. Месть размером и темпераментом с йоркширского терьера. Опасная только для крыс, соразмерная им. Я не собираюсь воспитывать в себе волкодава или добермана. Разве что доберман-пинчера. Какова дичь, таковы и собаки. Никто не выпустит против маленькой крысы целую свору.

И тебе она не положена.

О боже мой, прости меня, любимый. Я сама не знаю, что говорю. Просто как пьяная от горя и усталости. Не могу поверить, что всё правда. Не могу поверить. Дурацкие фразы из любого американского кинофильма. Они умеют только скудный диапазон человеческих чувств, зато здесь они иногда даже попадают в точку.

А Ванька, мой милый добрый Ванька, сейчас работающий завскладом, подписывающий накладные и прочее, для чего из своего Жуковского мотается на противоположный конец Москвы и зарабатывает шестьсот долларов… И половину средств тратит на семью — у него семья. Жена Светланка и сын, Васькой назвали. А другую половину — на партийную работу. Сайт и газета. Он пишет рассказы. И утешает меня.

— Да не переживай ты, — скорее по наитию, чем реально видя моё угнетенное состояние, говорит он. — Вот я никогда не жалел, что влюблялся и расставался. А жалел только о том, что сильно переживал. Как сейчас помню, когда с Анночкой поссорились, столько времени освободилось! За две недели учебник по истории средневековья прочел! Сейчас бы те времена…

О человеческой свободе и связанных с ней предметах

Успела особо заметить себе, понять: нахожусь чуть ли не в лучшем времени-периоде-веке жизни. Больше не подставляюсь. И сама выстраиваю всё, чтобы никто не откусил случайно высунутую ложноножку, и не нанес слишком большой ущерб освящённому одиночеству.

Вы вероломны.

Я ещё не встречала мужчину, который, хоть и женат, не считал бы своим священным долгом (говорю без иронии, кстати) подвергать себя опасности жестоко влюбиться в ту воздушную особу, которая, например, появляется в его жизни спонтанно и обратимо. Всем вам всегда скучны, надежны и потому уже надоели отношения с жёнами, а ведь когда-то тоже полыхали ошеломительным огнем новизны.

Все мы, другими словами, одиноки…

Надо сознаться: пью минеральную воду «Оболонь», а представляю коктемерзкий «Мускат», десерное розовое вино сафьянного вкуса. Претворяю минералку силой воображения, наедине сама с собой, даже передёргивает от градуса, и самодовольство столь велико, что и Чёрное море не может сравниться с ним в данный момент. Я длю свою мысль, хоть она и прерывиста — нынче опять плакала и думала, что надо мириться с Дмитрием пока не поздно. Враньё. Лучше я стану ослабевшей от недополученной любви пьянчужкой, хмелеющей от воды. Итак, продолжаю.

Если у меня хватило решимости рвануться и — в итоге — вырваться из отношений, которые стали уже более походить на путы, на узы, те самые, обременительные, хоть и однокоренные высоким словам «союз», «союзник»…

И если хватило настырности, упорства и терпения к боли (так беспородная собака, дворняга с примесью волчьей крови, попавшая в тайге в капкан, перегрызает себе лапу и уходит на трёх), это ведь ещё, тем не менее, не значит, что такому же упорству можно обучить и лелеемого в домашних условиях шпица, манерную болонку, колченогую ливретку, или — пусть даже бульдога, боксёра, дога.

Чтобы решиться на такое, нужна именно безродная отвага, а главное, нет, — отчётливое понимание, лучше потерять лапу, чем погибнуть, а ведь знаешь наверняка, погибнешь. Сдохнешь последней смертью, будешь трястись, писаясь от ужаса, при виде хищника, медленно и вальяжно подбирающегося к тебе, легкой добыче. Хищник явится рано или поздно, вне всяких сомнений. Навалится и сожрёт, обдав напоследок тошнотворной вонью своей слюнявой раззявленной пасти.

И ты останешься обсосанными косточками, а может, только зубы отщелкнут, да выплюнут ногти, а может, и вовсе ничего не останется.

Греют душу новые предвкушения, поверишь ли, хотя щёки в настоящий момент снова солёные не от моря, а от слёз, и, хотя неловко признаваться — ну тебе ведь можно? Ты поймешь меня и простишь? — чарует едва занявшееся зарево моей славы и моего позора. (Одно и то же). Я немного боюсь, но больше хочу, да солнце и нельзя закатить вручную, закатится уж как-нибудь само… Потом, попозже… А я, наверно, останусь, старенькая, сложившаяся из морщинок, с больными, скрипучими, как у Железного Дровосека, суставами. Я-то, конечно, надеюсь, что превращусь в лёгкую сухую старуху, и буду ещё красивее мадам Фу-фу. Но не смотри на меня, новая юная девочка с гладкими облизанными морем ногами. Не смотри, дитя. Что за глупые зелёные искорки восторженной зависти, к чему интерес? Ты, пожалуй, не совсем глупа, если смотришь так именно на старуху, а не на молодую женщину — девчоночку чуть постарше тебя — но и всё. Ещё большим умом будет вообще не смотреть на женщин. Да, лучше бы тебе смотреть на мужчин.