Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

Ведь когда ты говоришь, ты делаешь себя уязвимым. Лишаешься последнего средства самозащиты. Этого я ни в коем случае не мог допустить. Я должен охранять воробьев.

Правда, сперва я опасался, что ждать с этой тетрадью придется до следующей земли, а там – обратиться с просьбой к кому-то из пассажиров. Но этот узкоплечий человек в белой форме оказался очень услужливым. Мне даже не пришлось говорить. Он сам пришел к такой мысли, когда немножко флиртовал с Татьяной перед моей каютой. Им не мешало, что дверь была открыта. С моим господином Ланмайстером дела обстоят так печально, сказала Татьяна. Никогда не знаешь, чего он хочет. И тут-то стюарду, будто он подслушал мои мысли, пришла в голову идея с тетрадью. Может, он сможет писать, сказал он. На что Татьяна ответила, что все это они уже пробовали, к примеру, с карточками. Но он, наверное, всегда их куда-то не туда перекладывает. Или же просто о них забывает.

Тогда я еще не знал, кто ты. Я это знаю только с позавчерашнего дня. И лишь теперь понял, что ты никогда не станешь эти тетради читать. Ты ведь родом из России; или из Украины. Поэтому ты – как и те, на ресепшене, – мои слова не поймешь.

Может, поэтому я так отчаялся прошлой ночью и поэтому искал тебя. Я хотел всё объяснить тебе глазами и руками. Мне было ужасно жаль, что на ваши концерты всегда приходит так мало слушателей. На самом деле, всего шесть каждый вечер. А ведь я причисляю к ним и мистера Гилберна. Так что я понадеялся, что ты не посмотришь в зал, когда раздадутся жидкие аплодисменты. Или ничего не увидишь, потому что, наверное, должна носить очки. Ты их из-за трогательного тщеславия не носишь. Хотя нуждаешься в них, чтобы читать ноты. Конечно, ты давно знаешь эти пьесы наизусть. И только из деликатности делаешь вид, будто играешь с листа. Это ведь так называется, с листа?

Меня тронуло, что ты скопировала все ноты. И как ты складываешь листы, край к краю, в пластиковые папки. Как аккуратно убираешь стопку папок в портфель. Который ни для чего другого не нужен.

Но прежде всего был взгляд, этот – не писал ли я уже о нем? – взгляд вверх. Он проник в меня. Хотя предназначался вовсе не мне, а Ольге, твоей подруге-скрипачке. Словно ища чего-то, поднимается он снизу вверх. Перемещается от клавиш к струнам, находит там руку твоей подруги. В ее глазах сперва неуверенность. На твоих же губах улыбается боль. Потому что только она, Ольга, всегда всё решает. И все же вы сыграли Баха.

Дело в том, что у барной стойки сидел этот человек в светлом костюме, на сей раз даже с жилетом. Заметив его, я слегка вздрогнул. Не только потому, что он именно тот, кого я видел перед Маврикием. Кто вместе с другими поднялся к радару. Но потому, что я даже не могу назвать то в нем, что меня так сильно отталкивает.

И тот красивый стажер тоже вдруг оказался среди слушателей. Которому вы, женщины, не даете проходу из-за его зубов. Вы тогда уже почти закончили программу.

Он смотрел на тебя, как мы восторгаемся твоим обликом феи. Ты уже всецело стала ласточкой. Никто бы не удивился, если бы ты, снаружи, просто поднялась в воздух. Если бы взмыла в эфир, чтобы, ликуя, описывать в нем все более широкие траектории. Выше и выше, по все более узким эллипсам. Еще и поэтому я отчаялся. Я чувствовал, что больше этого не могу, никогда больше не смогу стать второй ласточкой. И все же я слышу крики, призывное: А ты рискни! и – что я не должен бояться.

Может, я бы осознал это и раньше. Но раньше я не хотел. Именно в тот момент, когда я понял, чтó значит слишком поздно, Человек-в-костюме возле барной стойки сказал: Please play a piece by Bach[15]. Ты как раз подняла к Ольге этот взгляд.

Твой взгляд переместился к нему, как если бы ты не расслышала. Как мог бы здесь кто-то попросить о чем-то подобном? И тем более ты не понимаешь почему. Но я, потом, это понял. Все произошло ради меня. И еще вот что внезапно стало ясно: этот человек уже несколько недель наблюдает за мной. Правда, он делал и делает это незаметно – с холодной, можно сказать, заинтересованностью. Но это только притворство, чтобы отвлечь внимание от себя. Ведь и он тоже не подходит для ласточки.

Правда, может быть и так, что сам он еще не знает об этом, а только смутно догадывается, как кто-то предчувствует изменение погоды. Ведь он восхищался тобой точно так же, как мы, другие. Черты его лица такие жесткие, будто он не только повидал все безобразия мира, но и сам участвовал в них. Потому-то у него и не осталось на голове ни единого волоса. Тогда как тебе еще даже нет тридцати, так что лишь телесность может быть мостом из какого-то другого языка – к твоему. К тебе нельзя приблизиться иначе чем через юность, нельзя – через зрелость. Она бы слишком отягощала тебя в полете. И уж тем более – по трухлявым мосткам житейского опыта.

Еще и поэтому ты засомневалась, услышав имя Баха, и решение опять-таки приняла твоя подруга. Так что по твоим губам опять скользнула боль. Потом вы начали играть «Арию». Что для ласточки – слишком медленный полет.

Мистер Гилберн только пощипал яичницу, а съесть ее забыл. Может ли быть, что он немножко не в себе и вообще стареет? Помимо прочего, он мне пожаловался, что в полдень суп никогда не бывает по-настоящему горячим.

Неужто чутье к комичному ему отказывает, именно когда речь идет о таких банальных вещах? Вот госпожа Зайферт, наоборот, всегда боялась обжечь супом язык. И потому всегда с преувеличенным усердием дула на ложку. Она, впрочем, ничего, кроме супа, и не ела, изо дня в день, и еще – подсушенный хлеб. Как она может при этом выглядеть такой цветущей, спрашивал я себя. Она и курила больше, чем мистер Гилберн. Почему он и утверждает, что чаще сидел с ней снаружи. Она, как и он, крутила себе самокрутки. Тем не менее я его рядом с ней никогда не видел.

Своей тростью она, по правде говоря, не пользовалась. Собственно, она и не ходила, а скакала. После