Фото битвы при Марафоне - Клиффорд Саймак

А затем черная пустота отступила, но тела не вернулись. Мы по-прежнему были бестелесными существами, зависшими над кошмарным пейзажем: внизу раскинулась голая равнина, темными, блеклыми волнами уходившая в сторону зубчатых гор. Это продлилось не более мгновения, и разглядеть пейзаж было невозможно, будто изображение на миг включили и тут же выключили. Я успел лишь бросить взгляд.

И снова мы зависли в пустоте, и Анжела обняла меня — окружила со всех сторон. Ощущение было очень необычным, ведь ни у нее, ни у меня не было рук и тел для объятий. Ее прикосновение было не просто утешительным, как в прошлый раз, а я всей душой, всем разумом и памятью тела стремился из этой черной пустоты к другой живой душе. Я невольно потянулся к ней, проникая в нее, сливаясь и растворяясь в ней. Наши души, наши разумы, наши тела стали одним целым. В тот момент мы познали друг друга куда ближе, чем это кажется возможным, мы объединились. В этом ощущении было что-то сродни интимной близости, только намного более сильное — именно такого соединения ищут, но не достигают в интимном контакте. Это полнейшее соединение длилось и длилось, достигнув вершины. Экстаз все не кончался и, наверно, мог бы длиться вечно, если бы не копошившийся в уголке моего отчасти сохранившего позицию наблюдателя сознания грязный вопросишко, а как бы это было с кем-нибудь другим, а не с этой сучкой Анжелой.

Это сделало свое дело: волшебство развеялось. Пустота ушла прочь. Мы снова стояли в Вигваме, рядом со странным аппаратом, все еще держась за руки. Выпустив мою ладонь, она обернула ко мне свое побледневшее от ярости лицо и сказала ледяным тоном:

— Запомни это. Больше ни с одной женщиной такое не повторится.

Стоявший на прежнем месте Чарльз подхватил почти пустую бутылку и издал понимающий, оскорбительный смешок:

— Я обещал вам выпивку. Пожалуй, сейчас вам надо выпить.

— Да, пожалуй.

Я пошел к нему, а он взял стакан Анжелы и начал его наполнять.

— Стаканов у нас не хватает. Но в сложившихся обстоятельствах вы вряд ли будете возражать.

И тут я ему врезал прямо по физиономии. Он этого не ожидал, и когда увидел кулак, то уклониться не успел. Удар пришелся прямо по зубам, и он рухнул, как подрубленный, выронив бутылку и стакан. Те покатились по ковру, разливая виски.

После удара мне сразу полегчало: я хотел ему вмазать с самого начала, когда впервые встретился с ним утром. Поразительно, как недавно на самом деле это было.

Чарльз не пытался встать — то ли не мог, то ли отключился. С равным успехом он мог даже отдать концы.

Развернувшись на месте, я пошел к двери, открыл ее и оглянулся. Анжела стояла там, где я ее оставил, и встретив мой взгляд, даже не шелохнулась. Я попытался сообразить, что можно сказать на прощанье, но в голову не пришло ничего путного. Ладно, сойдет и так.

Моя машина стояла на дорожке, солнце клонилось к горизонту. Я глубоко вздохнул — вероятно, бессознательно стремясь смыть липкий запах тумана пустоты, хотя, признаться честно, никакого запаха там не было.

Сев в машину и положив руки на руль, я вдруг заметил, что костяшки правой руки кровоточат, промокнул кровь о рубашку и разглядел следы зубов.

Вернувшись в хижину, я поставил машину, поднялся на крыльцо и уселся в кресло — просто так, без всякого дела. Пролетела, направляясь на юг, «Стремительная гусыня». В кустах за домом скреблись малиновки. Воробей чириканьем провожал зарю.

Когда совсем стемнело и показались светлячки, я вошел в дом и приготовил ужин, но после еды вернулся на крыльцо. Теперь голова начала немного работать, хотя и довольно путано.

У меня перед глазами, как живое, стояло одно и то же видение, неотвязное воспоминание, след мимолетного взгляда, брошенного на тот темный, тусклый пейзаж. Как ни кратка была моя встреча с ним, видение не отступало, прочно отпечатавшись в памяти — я отыскивал в нем все новые и новые подробности, детали, о которых даже не подозревал — более того, готов был присягнуть, что ничего подобного не видел. Из-за своей черноты равнина казалась гладкой, но теперь я понял, что это не совсем так: там виднелись какие-то темные груды, да кое-где возносились зазубренные острия — ничто иное, как остовы разрушенных зданий. А еще я знал — или понимал — отчего равнина выглядит такой черной. Это угольная чернота материковой скалы, оплавившейся и застывшей чудовищным памятником тому моменту, когда земля и лежащие под ней скалы смешались, мгновенно растекаясь жидкой лавой в пламени всепожирающего пожара.

Это будущее. Никаких сомнений, Анжеле показала мне будущее — то будущее, из которого эти стервятники разлетелись по всем столетиям, рыщут по неведомым временам, чтобы отыскать не только то, что ведали их далекие предки, но и то, что было случайно обнаружено или открыто, но не познано. Хотя, если вдуматься, чем это эдаким отличился, к примеру, Вийон, чего мы до сих пор не знаем? Ну да, он поэт, превосходный средневековый поэт, опередивший свое время, но в то же самое время вор и босяк, по которому плакала виселица.

Что мы проглядели в Вийоне, что проглядели мы во многих других событиях и людях? В чем заключалось то особое значение, которое прошло мимо наших умов, но которое распознали и теперь выискивают в черных пустынях будущего наши отдаленные потомки? Они вернулись к нам и роются на свалках нашей истории, высматривая то, что мы по недомыслию отшвырнули прочь.

Ах, если б мы только могли поговорить с ними, если бы они согласились поговорить с нами — но увы, это невозможно. А виной всему их высокомерие и наша неспособность стерпеть их плохо скрываемое пренебрежение. Как если бы современный радиоастроном отправился пообщаться с древневавилонским астрологом. И тут, и там между участниками беседы зияет пропасть — они отличаются друг от друга не столько объемом познаний, сколько самим мировоззрением.

Безотказный козодой, каждый вечер исправно отмечающий начало сумерек, завел свое заунывное оханье. И вот, слушая эти мирные звуки, я отдался во власть исходящего от леса покоя. «Забуду обо всем, — твердил я себе, — сотру все из памяти напрочь. В конце концов, мне надо дописать книгу, и нечего терзаться по поводу того, что произойдет Бог весть сколько тысячелетий спустя».

И знал, что заблуждаюсь — такое не забывается. Слишком уж много событий, слишком уж многое осталось недосказанным, чтобы просто закрыть глаза на случившееся. А еще, должно быть, слишком многое поставлено на карту. Хотя указать конкретно, что именно поставлено на карту, я бы не сумел — найдены ответы не на все вопросы, даны не все разъяснения, недосказан рассказ. А отыскать ответы можно только в одном-единственном месте.