Жизнь Клима Самгина (Часть 3) - Максим Горький

Первый раз Клим Самгин видел этого человека без башлыка и был удивлен тем, что Яков оказался лишенным каких-либо особых примет. Обыкновенное лицо, - такие весьма часто встречаются среди кондукторов на пассажирских поездах, - только глаза смотрят как-то особенно пристально. Лица Капитана и многих других рабочих значительно характернее.

"Почему же командует этот?" - подумал Самгин, но ответа на вопрос свой не стал искать. Он чувствовал себя сброшенным и в плену, в нежилом доме.

Теперь, когда Анфимьевна, точно головня, не могла ни вспыхнуть, ни угаснуть, а день и ночь храпела, ворочалась, скрипя деревянной кроватью, теперь Настя не во-время давала ему чай, кормила все хуже, не убирала комнат и постель. Он понимал, что ей некогда служить ему, но все же было обидно и неудобно.

Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, - верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться всё так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.

Уже давно никто не посещал его, - приятели Варвары, должно быть, боялись ходить в улицу, где баррикады. Любаша Сомова тоже исчезла. Он чувствовал, что с каждым днем тупеет, его изнуряла усталость. Вечерами, поздно, выходил на улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, - казалось, что день ото дня она становится все более густой, сжимается плотней и - должна же она взорваться! Иначе - сойдешь с ума. Обе баррикады, и в улице и в переулке, обросли снегом; несмотря на протесты медника, их все-таки облили водой. Теперь они были глыбами льда, а формою похожи на лодки, килем вверх. Поливали водой обыватели; в переулке дважды выплеснули на баррикаду помои.

Как-то вечером подошли человек пять людей с ружьями и негромко заговорили, а Лаврушка, послушав, вдруг огорченно закричал:

- Ну, уж - нет! Это - наша баррикада, мы не уйдем! Ишь вы какие!

А утром Настя, подавая чай, сказала:

- Анфиньевна - кончилась... скончалась.

Самгин молча развел руками, а горничная спросила:

- Что же делать с ней? Ночью я буду бояться ее, да и нельзя держать в тепле. Позвольте в сарай вынести?

- Очень хорошо, - сказал он. Ему послышалось, что девушка говорит строптиво, но, наклонясь над столом, он услышал тихое всхлипыванье.

- Ну, что же плакать? - не глядя на нее, заговорил он. - Анфимьевна... очень стара! Она была исключительно примерная...

- Клим Иванович, - услышал он горестный возглас, - наши говорят, что из Петербурга гвардию прислали с большими пушками...

Самгин поднял голову. Настя, прикрывая рот передником и всхлипывая, говорила вполголоса, жалобно:

- Перебьют наших из пушек-то. Они спорят: уходить или драться, всю ночь спорили. Товарищ Яков за то, чтоб уходить в другое место, где наших больше... Вы скажите, чтоб уходили. Калягину скажите, Мокееву и... всем!

- Да, конечно, я - скажу! - обещал Самгин очень бодрым тоном, который даже удивил его. - Да, да, против пушек, - если это верно...

- Верно! Вчера на Николаевском вокзале машинистов расстреливали, жаловалась Настя.

- Н-ну, зачем же машинистов? - раздумчиво сказал Самгин. - О машинистах, разумеется, неверно. Но отсюда надо уходить. - Вы идите, я поговорю...

Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, - там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.

- Лаврушка прикладом ударил нечаянно, - ответил он на вопрос Клима, пощупав ноготь и морщась. - Гости приехали, Семеновский полк, - негромко сообщил он. - Что будем делать - спрашиваете? Драться будем.

- Против пушек, - напомнила Настя, разрезая на столе мерзлый кочан капусты.

- Пушка - инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. - Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, - разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. - Так что... - тут Яков какое-то слово проглотил, - так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.

- Я не беспокоюсь, - заявил Самгин.

- Н-ну, как же это? Все беспокоятся.

- Куда же вы? - спросил Самгин.

- На Пресню. Оттуда и треснем. Или - сами там треснем.

Закрыв один глаз, другим он задумчиво уставился в затылок Насти. Самгин понял, что он - лишний, и вышел на двор. Там Николай заботливо подметал двор новой метлой; давно уже он не делал этого. На улице было тихо, но в морозном воздухе огорченно звенел голос Лаврушки.

- Я же говорил: пушки-то на Ходынке стоят, туда и надо было идти и все испортить, а мы тут сидели.

Из ворот соседнего дома вышел Панфилов в полушубке и в шапке, слишком большой для его головы.

- Адрес - помнишь? Ну, вот. И сиди там смирно. Хозяйка - доктор, она тебе руку живо вылечит. Прощай.

Лаврушка быстро пошел в сторону баррикады и скрылся за нею; студент, поправив шапку, посмотрел вслед ему и, посвистывая, возвратился на двор.

День был серенький, холодный и молчаливый. Серебряные, мохнатые стекла домов смотрели друг на друга прищурясь, - казалось, что все дома имеют физиономии нахмуренно ожидающие. Самгин медленно шагал в сторону бульвара, сдерживая какие-то бесформенные, но тревожные мысли, прерывая их.

"Лаврушку, очевидно, прячут... Странная фигура этот Яков..."

Дойдя до изгиба улицы, он услыхал впереди чей-то бодрый, удовлетворенно звучавший голос:

- Молодец к молодцу. Человек сорок, офицер верхом. Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь - пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.

- Да, стреляют из пушки, - сказал он, проходя в комнаты. В столовой неприятно ныли верхние, не покрытые инеем стекла окон, в трубе печки гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно осенний лист.

"Косвенное... и невольное мое участие в этом безумии будет истолковано как прямое", - подумал Самгин, разглядывая черную сеть на облаках и погружаясь в состояние дремоты.

- Расчет дайте мне, Клим Иваныч, - разбудил его знакомо почтительный голос дворника; он стоял у двери прямо, как солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.

- Куда вы? - сонно спросил Самгин.

- В деревню.

"Усадьбы поджигать", - равнодушно подумал Самгин, как о деле - обычном для Николая, а тот сказал строгим голосом:

- Народ бьют. Там, - он деревянно протянул руку, показывая пальцем в окно, - прохожему прямо в глаза выстрелили. Невозможное дело.

"Но ведь ты тоже убил", - хотелось сказать Самгину, однако он промолчал, пристально разглядывая благообразное, прежде сытое, тугое, а теперь осунувшееся лицо Николая; волосы небогатой, но раньше волнистой бороды его странно обвисли и как-то выпрямились. И все тем же строгим голосом он говорил:

- Анфимьевну-то вам бы скорее на кладбище, а то - крысы ее портят. Щеки выели, даже смотреть страшно. Сыщика из сада товарищи давно вывезли, а Егор Васильич в сарае же. Стену в сарае поправил я. Так что все в порядке. Никаких следов.

Получив документ и деньги, он ушел, коротко, с поклоном, сказав:

- Прощайте.

"Страшный человек", - думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.

Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова: