Свобода и любовь. Эстонские вариации - Рээт Куду

Как будто мы не расстались, поссорившись, несколько месяцев назад! Как будто нам не доводилось заниматься любовью только случайно, пару раз за всю жизнь! Как будто мы идеальная пара верных влюбленных!

— Дааа! — вскрикиваю я. А потом, оскорбленно: — Только у меня сегодня нет времени.

Правильнее было бы сказать, что у меня нет сил пережить еще одно потрясение. Я чувствую себя совсем слабой, как после тяжелой болезни. Каждое слово дается мне с напряжением, меня бросает то в жар, то в холод. Мне хочется успокоиться, уснуть, ни о чем не думать.

— Завтра я улетаю в Париж, перебираюсь насовсем, — частит он в трубку. — Будь человеком, я должен перед отъездом видеть тебя. Какое счастье, что ты оказалась в Москве. Я набрал этот номер, словно что-то мне подсказало… Я не надеялся… Это невероятно. Ты — здесь, именно на этом номере. Ты в состоянии, наконец, быть выше своей гордости и высокомерия?

Это у меня-то высокомерие?! У меня, которая, позабыв всякий стыд, умчалась со своей родины в столицу оккупантов, чтобы бродить здесь, как бездомная псина, — в надежде найти своего единственного “господина и повелителя”?! У меня, забывшей уроки бабушки и мамы, их слова, что любовница — всего лишь подстилка у ног мужчины?! У меня, которая ведет себя, словно зачарованная?! И это меня-то Размик считает гордой и высокомерной?!

К счастью (или к несчастью), я слишком вялая, чтобы переложить в слова весь этот поток сознания. Возможно, тогда бы нашей встречи не случилось, как не случилось бы еще многого.

— Я, я, я… почти больна, — лепечу я в трубку.

— Почти? — восклицает он. — Если ты только еще не мертва, жду тебя в восемь вечера на той самой скамейке, где мы встретились в прошлый раз. И, умоляю тебя, не играй больше с судьбой!

Разговор окончен.

Мой господин и повелитель высказал свою волю и поставил меня на место: выходит, я еще и с судьбой играю? Сам он женат на Гаянэ, нянчит своего младенца, прославляет крепкую армянскую семью — а я играю с судьбой?!

Решаю не ходить.

Париж еще хуже Еревана — дальше, чем край света. Я никогда больше не увижу Размика. Вспоминаю бессонные ночи после ссоры с ним и не хочу пережить все это снова. Он только ввергнет меня в еще большее отчаяние. Нет, нет, все, никуда я не пойду.

И снова я колеблюсь и терзаюсь. А когда, наконец, выскакиваю из дверей, уже опаздываю. К тому же мой черепаший шаг можно назвать торопливым только с большой натяжкой. Мне кажется, будто я спешу. А я еще не добралась до метро.

С ужасом вижу: вход в метро закрыт. Авария.

Аварийные таблички меняются на станциях метро с такой частотой, что я по этой причине уже не раз попадала в беду. Подземный транспорт перегружен. Несчастные случаи на эскалаторах все же относительно редки — удивительно, если взглянуть на эти кишащие людьми движущиеся лестницы. Перенаселенность Москвы самым устрашающим образом чувствуешь именно под землей. Меня пугает грубость подземной толпы, когда все прорываются вперед, отпихивая друг друга локтями. Это человеческое стадо столь же разрушительно, как девятый вал в океане или лесной пожар. Оно сметает все на своем пути.

Московские интеллигенты стараются не ездить в метро. Как и я.

Тем не менее подземный поезд — самое быстрое средство передвижения, и табличка с написанным вкривь и вкось: “Закрыто по причине аварии” делает мое опоздание катастрофическим. Метро вообще привыкло устраивать катастрофы — для одной-единственной человекоединицы или для гигантских масс.

Торопиться бессмысленно.

Но я тороплюсь, заставляю свои ноги двигаться, заставляю себя ввинтиться в битком набитый автобус. В Москве это вообще подвиг, а для человека в полуобморочном состоянии — тем более.

Разумеется, мы попадаем в пробку. Игра с судьбой? Размик прав — я играю своей жизнью, ставлю на себе эксперименты. У солидных людей тяга к игре исчерпывается, едва они покидают песочницу; дальше они живут буднями, состоящими из добывания и поглощения пищи. А играют пусть младенцы. Жизнь — это тяжкая борьба за выживание. Чтобы выстоять, сохраниться и наконец умереть.

Кто хочет играть, на того судьба кладет глаз. Злой этот глаз или добрый? Я спешу на свидание, но Размик не узнает об этом, и я потеряю его — теперь уж бесповоротно.

В какой-то миг я соображаю выскочить из автобуса и устремиться к другой станции метро. Опаздываю уже на час. От растерянности я впервые в жизни сажусь не в тот поезд и еду в противоположном направлении. Такого со мной не случалось даже в первые дни в Москве. Возвращаюсь, делаю пересадку.

К месту встречи прибываю с двухчасовым опозданием. Хорошо еще, что лето, вечер светел. Иначе мне пришлось бы искать эту скамейку на ощупь. Московские закоулки часто бывают так скверно освещены, словно в ожидании бомбежки.

Размик сидит на скамейке.

Он ждет.

Ждет!

Миг совершенного счастья. Именно ради этого мига я толкалась и мучилась в грязных поездах. Теперь этот миг настал, и я знаю, что сохраню интенсивность этого мгновения как меру личного счастья. Неужели судьба приберегла для меня вершину этой шкалы счастья?! Неужели возможно такое полное счастье — и я способна испытать его?! Мировые запасы счастья еще не исчерпаны, хотя всюду говорят о распаде, гибели и конце света. Я родилась, чтобы испытать такие мгновения. Пусть я играю с судьбой. Я страдала — и мне воздастся сторицей.

Я стою перед съежившимся на скамье мужчиной, и он даже не замечает моего появления.

Мой счастливый миг пробил, теперь он может окончиться!

Пусть отныне единственным моим любовником будет поезд. Единственным и отверженным любовником. Мне не нужно больше купе, у меня нет цели пути. Что касается меня, то железнодорожное движение в восточном направлении можно закрывать. В этом, кстати, меня поддержит большинство эстонцев.

Завтра я потеряю возлюбленного, которого, по правде говоря, и не было, потеряю огромный город, который я присвоила, который укротила только благодаря своей любви. Наверно, мне будет трудно объяснять друзьям, что столица разом утратила весь свой шарм, если в ней больше не живет мой любимый. Человек, ради которого я оставила уютные эстонские квартирки и избрала своим домом поезд. Мое место в купе, мое пронумерованное убежище всегда готово принять меня. Сюда у меня взят билет, здесь обеспечивают мои права и понимают мой главный интерес — кочевать из города в город, из государства в государство, с родины в безродность…

Ради этого бессильно скорчившегося мужчины я принесла в жертву свой родной город, родную страну, свой народ. Я только и делала, что стремилась к этому армянину, а теперь он меня окончательно бросает. Меня, “русскую подстилку”, которая предпочла чужого русскоязычного, чужие обычаи и чужие поезда. Чужую любовь.

Гляжу на Размика. Мой счастливый миг остается со мной. Чего же мне больше?

Мне безумно жаль его и еще больше — себя. Я поворачиваюсь и медленно, как лунатичка, начинаю удаляться от него — прочь, к поезду.

Тут меня хватают за плечи, за шею. На миг возникает надежда: сейчас задушит. Это было бы куда умнее, чем очередное идиотское прощание. Я глотаю воздух и съеживаюсь под любимыми руками.

Размик целует меня на виду у всех, на глазах у совершающей вечерний моцион Москвы.

Гуляющие, скамейки перед домами, общение с чужими, невинные и очарованные взгляды, брошенные искоса, одобрительные свистки, улыбки незнакомцев — всего этого мне будет недоставать среди сдержанных и замкнутых эстонцев.

Я плачу беззвучно без слез. Я прощаюсь с большим городом так, как прощаются только с человеком. Размик подарил мне этот город, Размик его и отберет. Будь у меня здесь хоть тысяча друзей, но после отъезда этого армянина невыносимо станет вертеться в пестрой людской карусели, в которой все невольно задевают, касаются, напоминают, что мне больше нечего тосковать. Не по кому.

Я плачу — и не сразу соображаю, что старушка на соседней скамейке исходит бранью по моему адресу. В лице этой старушки Москва выражает свое неодобрение моему слишком уж раскованному поведению. Старушка визжит, что, мол, черные совсем обнаглели, устраивают порнографию прямо на улице

Вообще-то у русскоязычных принято помогать людям — протягивать упавшему платок, возвращать выскользнувший из руки кошелек. Но взамен они уверены в своем праве читать посторонним нотации.

— Вот видишь, — вздыхает Размик, — только в Париже не бранят тех, кто не похож на других.

Старушка складывает руки на животе и начинает новую лекцию о том, как москвичи любят китайцев, негров, японцев — всех, кроме черномазых спекулянтов. Я не могу сдержать смех, словно кто-то дергает мои губы за ниточки.

— Смейся, смейся! — злится бабуся — Позволяешь лапать себя у всех на виду…

— Мы же не виноваты, что летом такие светлые ночи и всем все видно, — парирует Размик.