Шалопаи - Семён Александрович Данилюк

А вот Велькина, на которого очень рассчитывал, не было.

Правда, от беседки доносились гитарные переборы. Значит, был кто-то ещё.

Алька силился разглядеть гитариста. Безуспешно. К тому же мешал сгущающийся туман. Но тут Оська заметил силуэт в окне и с хитрой улыбкой шагнул в сторону.

Гитарист сидел на теннисном столе, забросив ногу на ногу и склонившись ухом к грифу. Недовольный сфальшивившим аккордом, он рассерженно пристукнул струны и очень знакомо прикусил нижнюю губу. И по этому движению Алька узнал его.

– Ё-жи-ик! – завопил он.

– Лоша-адка! – ответили из тумана – на два голоса.

В полном восторге схватил Алька саксофон. Вспомнив, что играть не может, отшвырнул его на софу. Вскинул к губам запылившийся горн, проиграл построение на линейку.

– Ты что вдруг?! – удивилась Наташка.

– Клыш! Это же Клыш! Понимаешь ты?!

Он коротко, победно чмокнул Наталью в носик и метнулся из квартиры.

– Клы-ыш! – еще от подъезда возопил Алька. В возгласе его слились удовольствие при виде дружка детства и радость от того, что встреча эта случилась в самую нужную минуту.

Клыш соскочил со стола. Данька не сильно вымахал за эти годы, – так и не дотянул до метр восемьдесят. Но по той ловкости, с какой спружинил он при прыжке, угадывалось, что к природной резкости прибавилась натренированная взрывная сила. Во взгляде его, всегда прямом, пытливом, с монголинкой, появилась незнакомая дерзкая насмешливость, с какой, похоже, он привык начинать знакомство. Этот новый для Альки человек словно говорил всякому, с кем сводила его судьба: «Ну-с, поглядим, стоишь ли ты моего внимания?»

На языке Альки вертелся вопрос, который чуткий Клыш угадал тотчас.

– Знаю, – упредил он.

И без предисловий добавил, как само собой разумеющееся:

– Будем драться.

У Альки отлегло. Он протянул для рукопожатия левую руку. Но Клыш подхватил правую, в гипсе. Помял пальцы.

Алька поморщился:

– А ничего. На крайняк, гипсом сверху наварю, мало не покажется.

– Если б по-честному, – осторожно вступил Гутенко. – А то Кальмар, он наверняка целую кодлу притащит. А наши, как назло, запропали, когда каждый штык на учёте.

Он искательно глянул на Альку:

– Сбегал бы позвонил Велькину. Такой лось в махаловке очень пригодился бы. Может, проспал слонопотам как обычно?

Алька неохотно кивнул. Душа не лежала выклянчивать помощь. Да и в успешность новой просьбы не слишком верилось. Решение не встревать в чужую драку уже явно было принято, и не самим Велькиным, а их одноклассницей Валентиной Пацаул.

Это был удивительный союз. Футбол с детства был главной радостью долговязого дылды. В учёбе же, как ни силился, едва переходил из класса в класс. И вовсе бы не переходил, если б не настырная соседка по коммуналке и отрядная звеньевая Валя Пацаул. Приземистая, сбитая Валентина бесстрашно прогоняла здоровяка с футбольной площадки и усаживала за ненавистные учебники. Так и дотянула его до десятого класса. И хоть к семнадцати годам Велькин был принят в дубль городской футбольной команды, строгую Валентину привычно побаивался. Была Пацаул из неказистых, но умеющих держать мужиков в цепких ручках девиц. Кажется, и в койку они угодили по инициативе бойкой звеньевой. Во всяком случае, решения за этих двоих принимались ею.

Всё это Алька понимал. Но и отказать не мог, – он в этой истории права голоса не имел. Люди всё-таки пришли на выручку. Рискуя собственными шкурами. Поплагуев неохотно потрусил назад, к телефону.

Данька задумчиво смотрел ему вслед, прикидывая, как не допустить дружка до драки. Даже если получится, чтоб дрались один на один, даже если одолеет раскормленного бугая, но поломанную руку искалечит в любом случае.

Перед этим прошёл сильный дождь. Двор опустел. От набухающих кустов акации тянуло свежестью и первым, слабым ещё ароматом. По канавам разбегались мутные ручейки. Возле них возилась малышня в калошах и резиновых сапожках. Готовились к своему потешному морскому бою. Из сосновой коры стругали суда. Из тряпиц и линованных школьных листов мастерили паруса. Прилаживали спички-пушчонки.

– Совсем как мы, – растроганный Оська подтолкнул Гутенко. Но тому было не до пацанья. Неотрывно глядел он на сараи, из-за которых в любую минуту могла показаться грозная кребзовская кодла. Он уже жалел, что поддался на Наташкины уговоры и дал слабину.

– А может, ну их в баню, – преодолев стеснение, протянул Вальдемар. – Что мы, пацаны? Школу закончили. О высшем образовании мысли. Через год-другой и вовсе, глядишь, всех разметает по жизни. Что нам тогда дебил-недоумок, которому путь на зону?..

Перехватил недоумённый взгляд Граневича, разозлился:

– Чего зыркаешь? Остальные-то, хитрованы, вовсе попрятались. Вон Велькин какой шкаф, а тоже Пацаулиха его не пустила. И правильно рассудила – ему ноги для футбола нужны. Я, между прочим, музшколу по классу баяна закончил. Может, в музучилище поступлю. А может, и нет, если пальцы переломают!

Валеринька вопрошающе оглядел остальных. И как-то сами собой взгляды сошлись на Клыше, который, вернувшись к гитаре, невозмутимо наигрывал «Прощание славянки».

– Уйти нельзя, – стеснительно возразил Першуткин. – Уйти стыдно.

– Ты-то еще! – Валеринька возмутился. – Тоже ратоборец выискался. Пересвет с Челубеем. Как драться-то собираешься? Царапаться, небось?

– Не знаю, я не умею, – честно признал Першуткин. – Как-нибудь.

– То-то что как-нибудь! Аникино воинство! Уйти и – все дела! – Гутенко долбанул кулаком по теннисному столу. – На сколько было назначено? На пять? А уже шестой. И где они? Нетути! Стало быть, сами струсили. Не явились на поле Куликово. Всё! Время! Абгемахт.

Он с торжеством развернул ладонь в сторону Березины и просевшим голосом закончил:

– Идут.

Из-за сараев показалась группа человек пятнадцать.

– Прости-прощай, музучилище! – Валеринька выдохнул с каким-то даже облегчением. Когда выбора не оставалось, он храбрел. Потянулся к палке, подобранной по дороге. Но глянул в другую сторону и безвольно выронил её. – Доигрались.

Слабая решимость к отпору, которую Гутенко в себе подогревал, разом иссякла, потому что с другой стороны, из арки, выскочил не кто иной, как Боб Меншутин.

О Кибальчише в Шёлке помнили и рассказывали с придыханием. В отличие от своего приятеля Лапы, дважды уже отсидевшего, Меншутина от колонии спасла мать, мольбами которой его забрили в армию.

Но, вернувшись на гражданку, он воссоединился с освободившимся дружком и был принят в окружавший Лапу ближний круг.

Едва не каждый вечер просиживали они в узкой компании на Советской, в пивном баре «Корочка» или в ресторане «Селигер», и редкий вечер не заканчивался хорошим мордобоем, а то и гоп-стопом, до которого оставался охоч заматеревший Лапа. В этой отборной компании Меншутин единственный оставался несудимым. Впрочем, все были уверены, что это недоразумение будет вскоре ликвидировано, как неизбежна потеря затянувшейся невинности у разбитной девахи.

Именно приятельство с Кибальчишем, у которого он числился кем-то вроде адъютанта, придавало особый вес Кальмару.

Впрочем, наблюдательный Данька подметил, что появление Кибальчиша стало неожиданностью и для самого Кальмара, – больно неестественно расплылась его физиономия, промасленная, будто блин со сковородки. Больно глубоко, издалека, кивнул. Заметил и другое: встречи не ждал и Меншутин.