Возвращение к себе - Сидони-Габриель Колетт

– Вы пудритесь, Марсель?

– Да, всегда. У вас тут такой резкий ветер!

– Специально для вас. Правда, выглядите вы от этого только лучше!

– Спасибо доброй мачехе!

– Да что вы говорите… И как там Рено?

Его забавляет мой вопрос и вызывает жалость, он смеётся.

– Всё так же! Да вы войдите на минутку, сами прочтёте.

Комната в розово-серых тонах, к аромату свежескошенной травы примешивается ещё какой-то более легкомысленный запах. У меня он вызывает не то восторг, не то тошноту. Я ставлю свою лампу, и добрый принц Марсель протягивает мне письмо Рено… Милое послание скорее приятеля, чем отца, рассказ о выпавшем снеге, смешные истории о катании на санях и несколько трогательных строк: «Будь внимателен с Клодиной, мальчик мой. Она для меня такой же ребёнок, не знаю даже, кому из вас кого поручить…»

Я с грустной улыбкой наблюдаю, как раздевается Марсель. Он относится ко мне скорее как к приятелю, чем как к мачехе, спокойно снимает брюки, оставшись в нижнем белье… проститутки…

– Ах шельмец! Для кого ж такие розовые кальсончики, дорогуша? Это здесь-то, в Казамене? Не иначе как для счастливицы Анни!

– Ладно, не издевайтесь! (Он стоит перед большим наклонным зеркалом на подставке, развязывает галстук и обиженно топает ножкой.) Сами знаете, что не для Анни и не для вас. Просто я собирал вещи в такой спешке, что…

– Значит, они так и не выследили, где вы жили…

– Нет, к счастью! – Он со вздохом садится в кресло, облачившись к тому времени в удобную пижаму из белой фланели. – Но и без того история грязная. Связаться с лицеистами! Если бы я попался прямо в школе, мало бы не было!

– Вы же говорили, он не малолетка, просто врёт.

– Да, но познакомил-то меня с ним настоящий лицеист.

– Милая цепочка получается!

– Всё так запутанно! Если рассказывать коротко, то главное вот в чём: Ваней, ну вы знаете Ванея… Блондинчик такой очаровашка, розовый, как конфетка?..

– Понятия не имею.

– Вы бесподобны. Конечно, если так носиться вокруг моего папаши, то ничего больше и не увидишь… Ну так вот, Ваней, чистый ангелочек, сговорился с мошенником.

– Ого!

– Подцепит кого-нибудь побогаче из знакомых своих родителей, но сам-то не решается требовать бабки за услуги – вот и подсовывает им сообщника, а барыш пополам. Юный мошенник – он и правда для мошенника маловат – со своей бандой живо берут клиентов в оборот… Простите за школьный жаргончик… это память о Ванее…

– Чистом ангелочке?

– Святой куртизанке!

– ?

– Это прозвище у него было такое в лицее Марата – «святая куртизанка», – когда мы познакомились. Правда, правда… У них там вообще существовала целая сложная иерархия – начитались Флобера и «Короля Юбю»[6]… Я три недели развлекался. Они и меня, вы не поверите, наградили «как иностранца» орденом «Элифаса Говноносца». Я бывал у них по субботам…

– Представляю себе, что там творилось в эти дни!

– Да уж это точно! Из-за каждой двери выглядывает мордашка, кто хихикнет, чтобы я обернулся, кто уронит платочек, кто заденет меня локтем: «Ах, простите», и письма анонимные писали, и прочие знаки внимания оказывали… Что за время!.. Ах, юность, юность!

– Скажите на милость, какой древний старец нашёлся!

Он недовольно заёрзал в кресле и взглянул на меня с нескрываемым презрением.

– Нет, даже самая умная из женщин – а это и есть вы, Клодина! – не может уследить за ходом мысли. Я же не о своей юности, я их жалею! Что с ними станется, с милыми крошками? На одного сохранившего белую гладкую кожу и изящную фигуру придётся не меньше сотни несчастных хриплых петушков, прыщавых, с проклюнувшейся бородкой – они сами себя стыдятся и по дури своей приударяют за кухарками… Кисти у них грубеют, голос ломается, а нос – о-о-о! – что у них с носом творится! И шерсть по всему телу, и… Они становятся молодыми людьми, если хотите, но исчезает пьянящее очарование юности, безупречная и – увы! – недолговечная красота подростка… свежесть плоти…

«Свежесть плоти…» Где-то я уже слышала эти сладострастные, словно поцелуй, слова. Ах да! Анни… Что она тогда говорила? «Сохрани вас судьба, Клодина, от искушения свежей плотью!.. Вы об этом и понятия не имеете!..» Молодые глупые людоеды – вот они кто оба! О любви толкуют как о вкусном блюде! Как им объяснить… А впрочем, зачем? И я, полная сознания собственной значимости и осведомлённости, лишь из воспитанности желаю спокойной ночи приёмному сыну, изящному Пьеро с шелковистой шапкой светлых волос, такому грустному в своей белой фланели…

Если бы вы видели, дорогой Рено, как разумно и спокойно я пожимаю плечами, читая ваше сегодняшнее письмо – вы в нём строите планы летнего побега (с таким обилием подробностей, что другого бы это могло обмануть – на самом деле вы не слишком любите упорядоченность), из месяца в месяц, изо дня в день!

«В июне мы удерём из Парижа в Монтиньи, месяца, на полтора, а в конце июля – в Виттель… А после, где-нибудь в середине сентября, нужно обязательно прокатиться в Форе-Нуар – этакий старомодный, в стиле последней империи, вояж… Что вы на это скажете, дорогая?»

Что скажу? «Да», разумеется. Если бы я ответила «нет», вы бы сначала обиделись, а потом принялись бы разрабатывать другой маршрут, нашли бы другой спасительный способ забыть о своём артрите… Если бы всё зависело только от моего согласия! Да куда хотите, и как хотите… Рядом с вами – мне достаточно самого вашего присутствия – я чувствую себя вполне довольной жизнью и с безразличием отворачиваюсь от будущего. Я вступаю в это будущее, пятясь задом наперёд, не беспокоясь о том, что меня ожидает.

Но не беспокоиться о будущем – не значит смиренно ждать. Стоит вам где-нибудь задержаться, стоит стакану прохладной воды появиться на минуту позже, когда меня мучит жажда в летний зной, стоит персику, который мне хочется съесть, промедлить и вовремя не зарумяниться, я вся дрожу от нетерпения, и мой исступлённый вздох приподнимает смертельную тяжесть невыносимо долго тянущегося времени… но от этого я не становлюсь похожей на вас: до чего скучно, когда заранее расписан целый год, когда вам «подают на тарелочке» все двенадцать месяцев!

Будь что будет, вот и весь сказ! Да какое там будет, уже есть! Жизнь идёт независимо от вас и ваших тщательных расчётов. Вам же нравится, что я не люблю в самые тихие часы нашего уединения спешить и… удваивать темп. Так почему вы не хотите, чтобы я прожила каждый день как один, неповторимый день, почему хотите заставить меня наслаждаться и этим, и будущим годом сразу?

Когда я была маленькой, меня посетила, может быть несколько преждевременно, фея великой мудрости, оставив на радостном полотне моих самых безоблачных дней несколько печальных предупреждений, сладкую горечь которых тогда ещё мне не дано было понять. Она мне сказала… Вы, наверное, вообразили себе красавицу в белом, с диадемой в волосах, что предстала мне в тени старого орешника? Ничего подобного! Это был просто «внутренний голос»: на мгновение болезненно застыла мысль, застыло всё моё маленькое, здоровое, подвижное и довольное существо, приоткрылась дверь, которая обыкновенно бывает наглухо задраена для детей такого возраста… И мудрость сказала мне: «Стой, оглянись, ощути, как чудесен этот миг! Разве в той жизни, что стремится тебе навстречу, будет ещё такое белое солнце, такая иссиня-лиловая сирень, такая интересная книжка, такой струящийся сладким соком плод, такая свежая постель с грубыми белыми простынями? Станут ли эти холмы для тебя прекраснее? Сколько ещё осталось тебе радоваться просто тому, что ты живёшь, что пульсирует в твоих жилах кровь? Всё в тебе так юно, что ты и не думаешь о своих руках, ногах, зубах, глазах, нежных губах, которым предстоит увянуть. Когда придётся тебе испытать первый удар судьбы, познать первую потерю?.. Лучше тебе желать, чтобы время остановилось, чтобы ты подольше оставалась такой: не взрослела, не задумывалась, не страдала! Попробуй захотеть этого сильно-сильно, и, может, тогда найдётся где-нибудь божество, которое сжалится над тобой и внемлет твоей просьбе!..»