Артиллерия и парусный флот - Карло Чиполла

В других частях Азии проникновение европейских технологий не встретило столь ожесточенного сопротивления. В отличие от китайцев японцы никогда не считали свою страну центром земли. Они всегда внимательно следили за происходящим за границей, выискивая все полезное, что можно перенять. Веками их моделью был Китай. Когда европейцы появились в Азии, японцы не были так сильно, как китайцы, связаны непомерной гордостью за культуру, которую они считали высочайшей. «Японцы, – писал Линшотен в конце XVI века, – обладают острым умом и быстро учатся всему, что видят», а Мендес Пинто заметил: «Они от природы склонны к войне и находят в ней больше наслаждения, чем любая другая известная нам нация». Ведомые своими воинственными лидерами, японцы быстро переняли западные орудия и сумели произвести некоторое количество пушек и очень много аркебуз.[142] Чтобы противостоять японскому нашествию в 1590 году, корейцы тоже с готовностью обратились к новому оружию. Производство артиллерии у них было поставлено лучше, чем у японцев, хотя они отставали от своих соседей в вопросе производства ружей.[143] В Индии самым известным центром производства оружия стал Цейлон,[144] и со временем империя Могулов стала производить большое количество артиллерии, часто, как у турок, имевшей гигантские размеры.[145]

Несмотря на некоторые местные успехи, нигде на Востоке не производилась артиллерия, которая могла бы выдержать сравнение с европейскими образцами. Западные орудия значительно превосходили неевропейские, и это превосходство являлось общепризнанным.[146] Европа постоянно держала грозное первенство в производстве вооружения – и количественное и качественное. Несмотря на то что ноу-хау активно распространялись всевозможными ренегатами, иезуитами и официальными миссиями «технической помощи», неевропейские страны так никогда и не смогли преодолеть разрыв, отделявший их от Европы. Даже наоборот, с годами он только увеличивался.[147]

«Можно предположить, – писал именитый ученый (Окшотт), – что невежественный человек считает, что некоторое количество съедобных материалов и кулинарная книга вместе являются необходимыми составляющими деятельности, называемой приготовлением пищи. Ничто не может быть дальше от истины. Кулинарная книга вовсе не является независимо появившимся началом, от которого происходит мастерство кулинара. Это всего лишь отрывок знаний некого индивидуума о том, как надо готовить. Это пасынок, а не родитель деятельности. Книга, в свою очередь, может помочь человеку приготовить обед, но, если она является его единственным источником информации, он не сможет даже начать. Книга является помощником только для тех, кто уже знает, чего можно ждать от разных процессов, а значит, как интерпретировать сказанное в ней». Развивая эту «вкусную» мудрость, другой ученый (Франкель) отметил, что «на первый взгляд может показаться, что проблема заключается всего лишь во внедрении новых способов производства и необходимых для этого машин и инструментов. Но что действительно имеет значение, это обширные изменения в социальных устоях и практике…». Технические знания – «это выражение человеческой реакции на изменяющиеся проблемы, поставленные окружающей средой и его современниками… Для новых ситуаций, новых мыслей и идей потребуются новые действия. Но знания должны расти: капитал должен создаваться заново на базе непрерывного эксперимента, должны развиваться новые мнения и надежды. Поскольку новые виды деятельности не являются независимыми от существующих институтов, в которые им предстоит войти и которые, в свою очередь, должны оказаться подходящими для них, процессы перемен так сложны и, если протекают гармонично, так медленны».

Чтобы признать новую роль полевой артиллерии в подвижных сражениях и чтобы принять на вооружение соответствующую новую стратегию, мамелюкам пришлось пожертвовать ролью и престижем своей феодальной кавалерии, а именно социальным положением и престижем доминирующего класса. Это, в свою очередь, предопределило разрушение феодальных структур и глубокие социальные перемены, к которым государство было совершенно не готово. Прежде чем принять западную технику, китайцам пришлось в корне изменить свои взгляды, иначе говоря, пережить коперниковскую революцию, разве что чуть меньшего масштаба. В Азии внедрению и усвоению западных технологий препятствовали мощные социально-культурные факторы. В Европе ситуация была совершенно иной. Европейские рыцари эпохи раннего Ренессанса лелеяли идеи об огнестрельном оружии, как мамелюкские всадники все связанное с лошадьми. Но к 1500 году европейские дела оказались под контролем новых социальных групп, которые целесообразность предпочитали роскоши, а эффективность изяществу. Такие группы могли рассчитывать на постоянно увеличивающийся класс ремесленников, увлеченных своим делом – механикой и металлургией. Те самые факторы, которые первоначально способствовали развитию новых технологий, продолжали действовать и явились мощным стимулом прогресса: как было отмечено в предыдущей главе, европейское судостроение и промышленность, выпускающая артиллерийские орудия, продолжали быстро развиваться и в столетия, последовавшие за первым контактом португальцев с народами Азии.

Также следует отметить, что, за редкими исключениями, когда впервые речь заходит о некоей инновации, ее преимущества по сравнению с установившимися традициями не всегда являются очевидными. Первые европейские полевые орудия не отличались эффективностью. Посему отношение турок к первым образцам полевой артиллерии, так же как и отношение венецианцев к первым галеонам, не может считаться свидетельством человеческой глупости. При первом своем появлении инновации ценны не так своей сиюминутной выгодой, как большим потенциалом, а это второе качество не всегда легко увидеть.

Результат причудливой взаимосвязи многих факторов и обстоятельств, более или менее весомых, – один и совершенно недвусмысленный. Начиная с конца XV века первоначальный дисбаланс между Европой и остальным миром не только не сгладился, но, наоборот, увеличился. А для менее развитых стран ситуация существенно ухудшилась.

ЭПИЛОГ

Когда Васка да Гама бросил якорь в гавани Калькутты, местный житель спросил, что нужно португальцам в Азии. Предположительно Васко да Гама ответил следующее: «Христианство и специи». Когда Альбукерк в 1511 году напал на Малакку, он сказал своим офицерам, что они должны максимально выложиться в предстоящем сражении. Тому имелось две причины: «Тем самым мы сослужим хорошую службу Господу нашему, очистив страну от мавров и загасив пожар секты Магомета… Хорошую службу мы сослужим и королю нашему Дону Мануэлю, если возьмем этот город, являющийся источником специй и лекарств». Бернал Диас, говоря о мотивах, которые привели его и ему подобных в Индии, писал, что они покинули Европу, чтобы служить Богу и его величеству, чтобы дать свет тем, кто пребывал в темноте, и чтобы разбогатеть, к чему стремятся все».

Вооруженные пониманием своей великой миссии и крестом, конкистадоры добились успеха там, где потерпели неудачу средневековые купцы, и сумели примирить противоречие между бизнесом и религией, которое владело сознанием средневековой Европы. Нет никаких оснований сомневаться в искренности их заявлений, но можно удивляться их реализму и обоснованности их рационализацией. То, что европейцы довольно часто были проникнуты религиозным пылом и нетерпимостью, – это факт, не требующий доказательств. Но представляется сомнительным, что религиозный элемент присутствовал в числе мотивов, заставлявших людей срываться с места и плыть за моря. Хотя, по прибытии их в дальние страны, он, безусловно, снова приобретал немалое значение. Религиозные убеждения давали людям храбрость в сражениях, поддерживали в тяжких испытаниях, способствовали проявлениям жестокости после победы. Но, если не считать миссионеров, европейцы, отправлявшиеся в опаснейшее путешествие, больше думали о мамоне, чем о просвещении заблудших душ. Живший в XVI веке дипломат Ожье Гислен де Бюбек был закоренелым пессимистом, но вряд ли он был далек от истины, когда утверждал, что для «экспедиций (в Индии и страны противоположного полушария) религия дает предлог, а золото мотив».[148]

Европейская экспансия после 1400 года вряд ли может изображаться как продолжение крестовых походов. Нельзя ее изображать и как результат мальтузианского давления. Повторяющиеся эпидемии сдерживали рост населения, и проблема перенаселения в Европе не стояла до второй половины XVIII века.[149] С другой стороны, число европейцев в заморских странах оставалось ничтожным до XIX века.[150] Покидали Европу очень немногие. А тех, кому посчастливилось благополучно добраться до места назначения, было и того меньше.[151] Значительная часть тех, кому довелось пережить все трудности путешествия и опасности заморского бытия, возвращались в Европу при первой возможности.