Неправильный диверсант Забабашкин (СИ) - Арх Максим

— Спи спокойно, красноармеец Садовский. Ты до конца выполнил свой долг. Вечная тебе слава!

Выкинув тело псевдо-Апраксина в болотную жижу, взялся за ручки волокуши, на которой лежал Воронцов, впрягся в портупеи, затянул посильнее ремни, распрямился, чувствуя боль в спине, и, напрягшись, потащил волокушу вперёд. Я намеревался пройти по кромке воды, чтобы след волочения по земле, который оставляли две жерди, немцы не так сразу сумели бы обнаружить, если, конечно, они вообще найдут это место.

Разумеется, в данной ситуации в таких мерах предосторожности, по сути, не было большого смысла. Возможности качественно скрыть следы своего пребывания в лагере и пути дальнейшего нашего продвижения мы сейчас не имели. Я и так еле-еле передвигал ноги, а когда ещё начинал представлять, сколько мне на себе тащить товарища чекиста, то вообще вся эта затея казалась абсолютно невыполнимой.

А пройти нам предстояло немало. Из-за отсутствия карты местности точно я сказать не мог, но помнилось, что фронт совсем недавно пролегал на расстоянии километрах в сорока-пятидесяти от города Новск. И до того места нам предстояло пробираться пешком по лесам да по болотам.

Чтобы не идти через самую топь, где мало того, что опасно, так ещё и практически голая местность с редко растущими деревьями, вновь углубился в лес. Стараясь выбирать путь таким образом, чтобы не наступать в трясину, сжав волю в кулак, прикидывал будущие перспективы, и даже при первом приближении они совершенно не вселяли оптимизма. Сейчас, конечно, точно подсчитать было сложно, но при условии, что расстояние нашего пути не увеличится, и всё время нашего путешествия будет составлять те самые, условные, сорок километров, а наша скорость передвижения будет два-три километра в день, то идти до фронта мы будем как минимум три недели. Над вопросом, чем мы всё это время будем питаться, я сейчас даже задумываться не хотел. С водой-то ладно, дожди идут и это хорошо. Кроме этого, есть ручьи, да и вообще местность пока болотистая. Конечно, по-хорошему нужно пить проточную воду, а ещё лучше перед этим её прокипятить, но в данный момент выбора у нас не было никакого… Одним словом, с водой всё было более-менее ясно. А вот с фронтом — нет. И тут всё дело было в том, что нужно помнить, какое на дворе время. А ведь сейчас осень 1941-го года, и противник наступает по всем направлениям, как сумасшедший. Нам, конечно, под Новском его удалось задержать на несколько дней, но теперь наша оборона смята, и немецким дивизиям никто больше не помешает с новой силой начать наступление на северо-западном участке. А это, в свою очередь, означает, что фронт начнёт двигаться и катиться дальше на восток. То есть не к нам навстречу, а в противоположную от нас сторону.

И это было не просто плохо, а очень плохо. Ведь даже если мы сможем ускориться и проходить не два, а целых три или даже пять километров в день, то, судя по тому, как это было в прошлой истории, увидеть линию фронта мы сможем очень нескоро. Ведь пока Вермахт находится на пике своей мощи, он неумолимо будет переть вперёд.

Следовательно, придётся нам пройти немало. И если, в конце концов, мы выживем и таки сумеем дойти до линии соприкосновения, то, сможем ли мы в нашем состоянии её преодолеть — это тоже большой вопрос. Там ведь не только немецкие позиции придётся преодолевать, но и наши передовые заслоны и окопы. А в них красноармейцы, которые после долгого осеннего отступления будут очень-преочень злыми и непременно станут палить во все, что движется в их сторону.

Впрочем, это я уже слишком далеко смотреть начал. Линию фронта надо ещё догнать, так что об этом можно пока и не думать. А думать нужно о том, что идти нам очень долго. И если учесть, что мы с командиром еле-еле живые и без медицинской помощи долго не протянем, то положение у нас вообще получается не очень, причём даже очень не очень.

Из нерадостных мыслей меня вывел голос Воронцова.

— Забабашкин, скажи, а ты что, правда поверил, что я немецкий шпион?

Я чуть замялся.

— Ну, не то, чтобы поверил. Просто, гм…

— Что просто, Забабашкин⁈ Мы ж с тобой воевали плечом к плечу! — с негодованием напомнил командир, потом чуть помолчал и не совсем логично добавил: — Правда, этот немецкий диверсант, представлявшийся Апраксиным, тоже с нами рядом воевал…

— Вот именно.

— И никакое не вот именно! Это другое! Он воевал, чтобы шкуру свою поганую спасти, а мы за правое дело. Разницу понимать надо!

— Согласен, — вздохнул я. — Но это внутри, а снаружи-то картина была совсем другой! Там просто так он всё завернул, что я действительно начал сомневаться. Особенно когда он так хладнокровно убил бедного Садовского. А меня не тронул. И на тебя все баллоны стал катить. Вот и ввёл меня в заблуждение, сволочь!

— Баллоны катить… и откуда только ты такое выражение взял? — зацепился чекист.

— Сам придумал…

— Сам придумал, — передразнил тот меня и выдал: — Знаешь, если кого и подозревать в шпионстве, так это тебя.

— С чего бы это?

— А ты вечно непонятные слова говоришь. Так что ты первый подозреваемый.

— Ну подозревай, раз хочется, — хмыкнул я, в очередной раз напомнив себе более тщательно следить за тем, что говорю.

— Да не хочу я тебя подозревать. Просто очень жаль, что ты меня шпионом считал.

Мне на это сказать было нечего, поэтому я просто произнёс:

— Извини.

Воронцов вновь помолчал, а потом вздохнул и прошептал:

— Вот так, Лёшка, жизнь сложилась. По всей видимости, мне конец.

— Что значит конец? Ещё потрепыхаешься, — решил я не давать командиру впадать в меланхолию. — Найдём врача. Он тебя осмотрит и починит. Будешь как новенький.

— Нет, Лёшка. Всё. Я отвоевался. Дальше уж ты сам, — не согласился со мной чекист и устало заявил: — Оставь меня здесь, а сам уходи.

Я хотел было остановиться и начать его успокаивать, но подумал, что на это уйдёт время, да и нервы, а потому просто не стал ничего отвечать, а, напрягаясь изо всех сил, продолжил путь.

«Хочет человек поговорить — пусть поговорит. Глядишь, легче станет», — думал я, стараясь не обращать внимания на деморализующие речи спутника.

А тот и рад был стараться. Давай вспоминать про детство, про юность, про первую любовь. Вспомнил родителей, родной дом. А затем как-то сразу перескочил на войну, на нашу с ним встречу и все события, которые после неё с нами происходили.

Я слушал и молча передвигал ноги, полностью стараясь отрешиться от реальности, лишь сосредоточившись на движении вперёд, но речи Воронцова всё же долетали до моих ушей, и я уже с десяток раз очень жалел, что попал в этот мир без плеера и наушников. А как было бы хорошо включить сейчас что-нибудь весёлое, жизнерадостное и жизнеутверждающее и, не обращая ни на что внимания, переть и переть вперёд, как танк.

Но, увы, это мне было недоступно, а потому приходилось стараться отвлечь мозг и слух разными считалочками, песнями и напевами, которые только я сумел вспомнить.

Когда же Воронцов, в который уже раз грустным, монотонным голосом проскрипел:

— А помнишь, Лёшка, как мы…

Я не выдержал, остановился, опустился вместе с поклажей на траву и вспылил:

— Да замучил ты уже ныть, командир! Ты командир или кто? Если помрёшь, то на кого личный состав в моём лице оставишь? Ведь партия и правительство тебя поставили на столь высокий пост не просто так, а чтобы ты порученных тебе людей берёг и не бросал среди болот, сам отправляясь в райские кущи. Так что, давай, заканчивай с помиранием. Умрёшь, тогда и поговорим. Распишешь потом все свои мемуары и разъяснишь мне всё. А пока живи и молча набирайся сил, молча, ты слышишь! Дыхалку береги, она у тебя дважды продырявлена!

Тот на мои, по сути, обидные слова никак не отреагировал. А вновь завёл свою «шарманку»:

— Забабашкин, как ты не понимаешь? Считай, что меня уже нет! А ты есть, и тебе жить надо. Так что, слушай, что я тебе говорю. Я старше, и ты обязан меня слушать хотя бы из-за этого. К тому же, не забывай, что я твой командир. И ты обязан выполнять мои приказы! И я такой приказ тебе отдаю: красноармеец Забабашкин, брось меня и уходи. Вдвоём мы пропадём. Я приказываю! Ты знаешь, что за невыполнение приказа — трибунал? Вот и выполняй! Бросай прямо здесь!