Драматическая миссия (Повесть о Тиборе Самуэли) - Петер Фёльдеш

Но тут что-то тяжелое, мягкое навалилось на Тибора, придавило к земле. Он задыхался, потом тяжесть исчезла, он попытался подняться, но понял, что распластанный лежит на земле и его крепко держат за руки и за ноги. В рот ему засунули тряпку. Люди молча окружили его.

Тибор лежал, а они медлили, не трогали его. От этого становилось еще страшнее.

— А теперь попрошу господина прапорщика приступить, — услышал Тибор властный приглушенный голос.

Он напряг все силы и поднял голову. Один из офицеров вынес из сарая какой-то предмет… Да это сапоги… Офицер, подпрыгивая, обулся. Что они задумали?.. И только когда под ногами прапорщика заскрежетали камешки, Тибор все понял. Сапоги с железными подковами… Ну, конечно, ведь Циммерман орал: «Растопчите антихриста!»

— Отойди подальше, — прозвучал все тот же властный голос.

Прапорщик отошел, а потом двинулся на Тибора, ускоряя шаг…

Тибор еще раз попытался вырваться, но цепкие руки держали крепко. Зловещий голос скомандовал:

— Начинай!

Черпая тень надвинулась на Тибора, и в тот же миг он почувствовал нестерпимую боль в груди, услышал, как треснули ребра. «Лучше бы сразу…» Теряя сознание, он еще слышал неумолимые, свинцовые слова:

— Топчи, топчи!

…А потом потянулись бесконечной вереницей дни и недели, исполненные мук и страданий…

Наступил февраль 1918 года.

В поношенном теплом тулупчике, опираясь на суковатую палку, шел по дороге Тибор.

Пусть изувечено тело, пусть еще плохо слушаются ноги, но на душе радостно и покойно. Революция победила — вот она, награда за все перенесенные мучения.

Тулуп подарили ему русские крестьяне, штатской одеждой снабдили надеждинские большевики-металлурги, палку вырезал русский солдат…

…Тогда в Соликамске, той страшной ночью, придя на несколько минут в сознание, он увидел над собой лицо курчавобородого. Ефрейтор сказал ему на ухо, что это больной капитан Лейриц постучал в окно барака и солдаты успели вырвать Тибора живым из рук офицеров.

— Крепись, братец, — шептал ефрейтор, — сегодня ночью мы убедились, что не все потеряно. Впервые со дня сотворения этого бренного мира солдаты-венгры, мстя за тебя, вышли с кулаками на своих собственных офицеров.

Тибор тогда снова впал в беспамятство, и надолго. Но эти слона навсегда врезались в его сознание. Сквозь пелену боли и бреда припоминал он, как лежал в солдатском бараке, на топчане, покрытом соломой. А когда пришел в себя, то понял, что находится уже в госпитале, только постель была, как и в лагере, жесткая, соломенная.

Медицинских сестер и нянек в госпитале для военнопленных не полагалось, врач беспробудно пил, больные сами, как умели, ухаживали друг за другом.

Шли дни, Тибор немного окреп, стал передвигаться по палате, разговаривать с товарищами. Потом его посадили на поезд и повезли куда-то. Сопровождавший его солдат и вырезал ему палку. По состоянию здоровья Тибор не мог работать в лесу, и его направили в Надеждинск, на металлургический завод. Там он стал чертежником. Вместе с другими военнопленными, работавшими на заводе, Тибор снова стал нащупывать пути к созданию социал-демократической организации. Он узнал, что некоторые рабочие имели контакт с русскими большевиками и вели подпольную деятельность. Вот когда пригодились Тибору опыт революционной борьбы и знание марксистской теории! Ему поручили руководить марксистским кружком. Медленно, с большой осторожностью разворачивал он агитационную работу среди рабочих, сколачивал новые марксистские кружки, расширял связи с русскими большевиками.

Но каждый раз, когда Тибор подходил к чертежной доске и брал в руки карандаш, он с особой остротой ощущал, что это не его удел — сидеть за чертежным столом. Он должен держать в руках карандаш и блокнот журналиста!

В ушах иногда звучал бесстрастный, зловещий, приглушенный голос, что обрекал его на смерть там, в Соликамске. Наверное, и среди палачей Парижской коммуны были вот такие, как этот, — с властным, беспощадным голосом. Да, Тибор обязан бороться с ними своим оружием, а его оружие — перо. Он должен излить на бумагу страсть и гнев, обуревавшие его, и тогда они обратятся на пользу революции.

Огонь свободы занимается во всем мире, и надо приложить силы, чтобы ярче вспыхнуло очистительное пламя.

Может, снова выпускать рукописную газету? Но Тибор чувствовал, что теперь этого недостаточно. Он вынашивал планы создания такой газеты, которая донесла бы до Венгрии, все еще воюющей, слова правды, революционной правды. Ему вспомнилось название одной социал-демократической венгерской газеты — «Элёре», что означает «Вперед». В ней можно было бы писать обо всем откровенно. «Элёре» неподвластна венгерской цензуре, потому что издается в Америке. Если бы удалось добраться до одного из нейтральных государств, оттуда не так трудно выехать в Америку. Впервые эта мысль пришла к нему еще в лазарете. Прикованный к постели, мечтал он о путешествии, исполненном опасности и неожиданностей. И чем дальше шло время, тем неотвязнее становилась его мечта.

Однажды он рассказал о своих планах секретарю надеждинской большевистской ячейки товарищу Иванову.

— Ты хочешь бежать? — удивленно посмотрев на него, спросил Иванов. — Не ты ли толковал на замятиях кружка, что авторитет большевиков в Советах все возрастает… Зачем торопиться? А тем более в Америку? Ждать недолго: пролетарская революция вот-вот совершится, поверь мне!

— Но пойми, — возражал Тибор, — первые полгода войны я провел дома н знаю, что пролетарская революция в Венгрии не произойдет сама собой, ее нужно готовить. Мы будем часть тиража нашей газеты переправлять через Швейцарию в Будапешт…

Иванов задумался, помолчал, потом, улыбнувшись, сказал:

— Ладно! Пусть и Урал внесет свой вклад в дело мировой революции. Раздобудем тебе гражданскую одежду, соберем на дорогу денег, снабдим адресами. Держи курс к Балтийскому морю, а там постарайся сесть на корабль, отплывающий в Швецию.

В сентябре 1917 года Тибор покинул Надеждинск. Рискуя жизнью, несколько недель добирался он до моря. И однажды, когда был уже почти у цели, неподалеку от порта свернул погреться в трактир. К нему подсел какой-то человек с тяжелой челюстью. То ли Тибор сказал что-нибудь неосторожное, то ли от усталости забылся и обмолвился по-венгерски, но не прошло и часа, как его увели жандармы. Они ехали на лошадях, а Тибора гнали пешком. Так одолел он километров десять. На допросе его исхлестали нагайками. Добротную бекешу, подарок надеждинских товарищей, украли, подбросив взамен рваную немецкую шинель. Из полицейского участка его отправили в лагерь для штрафников, затерявшийся среди бескрайних заснеженных полей, у самой финляндской границы.

Штрафники жили в землянках. Лагерная стража состояла из русских уголовников, которые, желая выслужиться перед начальством, даже по ночам выгоняли пленных на мороз и беспощадно муштровали. За попытку к побегу расстреливали каждого десятого. Однажды во время такой экзекуции начальник лагеря. отсчитывая смертников, ткнул кулаком в грудь

Тибора. Обычно охранники отводили несчастных к ближайшему сугробу и на глазах у военнопленных убивали. Вот и Тибора выволокли из строя. Один из охранников ужо занес было над ним приклад винтовки, но начальник, громко захохотав, крикнул:

— Оставь, я пошутил! Этот, с горящими глазами, — девятый!

Тибора с гиканьем прогнали на место. А через минуту снег обагрился кровью его друга. Где было взять силы, чтобы жить после этого? Но он жил. Жил и ждал. И дождался. Никогда не забудет он один студеный день.

К воротам лагеря подкатило несколько саней, запряженных тройками. А в санях — матросы с красными ленточками на бескозырках. Поднеся ко рту железный рупор, один из матросов крикнул так, чтобы его слышали пленные:

— Вся власть в стране перешла в руки Советов! Объявляю приказ губернского Совета: военнопленных освободить, лагерь ликвидировать, охранников предать суду революционного трибунала!

Начальник лагеря запретил открывать ворота и приказал стрелять в матросов. Но матросы повалили забор, застрелили начальника, а узников повели к саням. Тибор тоже шел вместе со всеми… Очнулся он в каком-то крестьянском доме. От чего он свалился: от тифа ли, от нервного истощения или от воспаления легких, так и не узнал. А когда впервые поднялся и, с трудом дотащившись в соседнюю комнату, взглянул на календарь, то увидел, что на дворе уже январь 1918 года.

Добрые хозяева уговаривали его подождать до весны. Но у Тибора хватило терпения лишь на три дня. На четвертый он собрал свои пожитки. Сердобольные крестьяне поняли, что им не уговорить упрямца, и подарили ему переходивший от отца к сыну повидавший виды, но еще довольно сносный тулуп.