Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

— Верно, ты говорил мне, — сказал Юзек и снова ушел в свой мысли.

Спыхала, не скрывая удивления, смотрел на печально задумавшегося Юзека. Его красивое лицо как-то угасло изнутри, губы скривились в невеселой улыбке.

— Что с тобой стряслось? — с беспокойством спросил Спыхала и положил руку ему на плечо.

— Тяжело мне, — с трудом, будто ворочая камни, произнес Юзек и посмотрел на своего бывшего учителя глазами раненого зверя.

Спыхала ни о чем не спросил, только вздохнул и улыбнулся:

— Ой-ой, как скверно.

II

На другой день, когда мужчины сидели за скромным обедом, появились дамы. Пани Ройская, очень стройная, очень серьезная и почти седая, тетя Михася в гарусной пелеринке, и за ней Оля. Узнав Казимежа, Ройская остановилась как вкопанная. А он видел только Олю. Пожалуй, немного выросла. Похудела, и глаза ее, большие и голубые, казались еще большими на похудевшем лице. Спыхала заметил, как кровь прилила к ее щекам, когда она увидела его. Оля подала ему холодную руку.

А ему пришлось отвести взгляд — надо было отвечать на вопросы Ройской и тети Михаси, которая хотела все знать о политике, и притом как можно подробнее.

Ройская смотрела на Спыхалу с сердечностью, словно на родного. Видно было, что она очень рада его неожиданному появлению. Он отвечал ей такой же радостной улыбкой.

— Я хочу пройтись, — сказала Оля, когда обед кончился, — посмотреть, как все это выглядит…

Старый Ройский только махнул рукой.

— Что уж там смотреть, — сказал Юзек.

— Я провожу вас. — Спыхала встал со стула.

— Пожалуй, лучше, чтобы вас никто здесь не видел, — заметила Ройская.

— На усадьбе и в саду никого нет, только пленные австрийцы, — сказал Юзек.

Был легкий мороз, падал снежок. Оля и Спыхала молча вышли во двор. Все кругом опустело. Кузница и конюшни были распахнуты настежь, по снегу рассыпана солома. У обледенелого колодца стоял солдат в голубом мундире. Тощий пес бродил по двору и то и дело нехотя ложился на смерзшуюся землю. Лошадей и коров не было видно. В пустых кормушках шумно рылись свиньи.

Обойдя двор, Оля и Казимеж вошли в парк. Здесь, на дороге, ведущей к Маньковке, глазам их открылась картина истребления. Все молодые деревья были срублены, но не под корень, а примерно на метр от земли. Свежие, коряво срубленные пни с обнаженной желтой сердцевиной торчали как опустевшие пьедесталы. У боль-ших деревьев были срезаны ветви, стройные стволы подымались ввысь, оголенные, словно для пыток. Обломанные верхушки, свежие ветки и валежник четко вырисовывались на снегу. Что-то скорбное было в них. Немало было срублено уже и могучих дубов — большие пни золотились на снегу здесь и там, как щиты на поле брани.

Оля с грустью смотрела на это опустошение. Оба они ни слова не сказали друг другу, но вот, проходя мимо изувеченных деревьев, Оля подняла глаза на своего спутника, и Казимеж увидел, что глаза эти все те же, такие же голубые и такие же преданные, как тогда, у моря, в Одессе. Горячее чувство счастья переполнило Спыхалу — ни порубленный парк, ни целый мир больше не существовали для него.

— Видели, как все уничтожено? — сказала Оля.

— Это еще только начало, — ответил Казимеж. — Есть вещи похуже.

— Но родится ли из этой смерти новая жизнь?

— Непременно. Смерть всегда порождает какую-то жизнь.

— Нашу жизнь, — шепнула Оля.

Не смея взглянуть на нее, Казимеж крепко сжал ее руку. Они стояли рядом и смотрели прямо перед собой, туда, где темнела густая еще молинецкая дубрава и дорога сворачивала к усадьбе Мышинских. Немое пожатие рук говорило им больше, чем слова. И снова Спыхала подумал, что Оля все та же и хорошо знает его мысли и что не надо ничего говорить ей об этих годах разлуки, потому что она здесь, с ним, такая же, как прежде, спокойная, верящая и безмерно, безмерно любимая.

На аллее показался Януш. Он совсем не изменился, по-прежнему выглядел мальчиком, Януш был без шапки, и его волосы (светлые волосы, в которые когда-то с таким наслаждением погрузила руку Ариадна), рассыпавшиеся в беспорядке, ореолом окружали лицо.

— Как отец? — спросила Оля.

— По-прежнему, все так же, — ответил Януш и вдруг, узнав Казимежа, просиял улыбкой.

— Пан Спыхала! — воскликнул он. — Боже мой! Каким чудом вы здесь?

— Сейчас и не такие чудеса происходят, — сказал Спыхала, с удовольствием глядя на милое лицо Януша. — Только, пожалуйста, не произносите так громко мое имя — сейчас я зовусь иначе.

— А я, как видите, уберегся от армии. Не взяли меня. Отец очень болен, парализован, вывезти его нельзя, вот мы и сидим здесь, невзирая на милые авантюры Центральной Рады{13}…

— Отец по-прежнему все зовет Марысю? — спросила Оля.

— Да, беспрерывно. Думаю, придется в конце концов кого-то послать к Билинским.

— Ох, это так далеко…

— На лошадях в два дня можно добраться. Надо же как-то дать ей знать о положении отца. Ведь почта вряд ли начнет работать.

— Но почта, кажется, работает.

— Я отправил два письма, — сказал Януш, — и все напрасно.

Они повернули к дому Ройских. Здесь Янушу пришлось снова рассказать о болезни отца.

— Все сестру мою зовет, — повторил он Ройской.

— Марысю? А обо мне ничего не говорит? — быстро спросила Ройская.

— О вас? — Януш очень удивился. — Почему?

— Ах, знаешь, никогда не известно, что придет в голову больному.

— Почему же, известно, — настойчиво повторил Януш. — Отец всегда так любил Билинскую…

Ройская вздохнула.

— Януш говорит о сестре — Билинская, словно она ему чужая, — заметил Юзек.

Простившись, Януш пошел домой сквозь синюю мглу парка, скорей похожего на лес. Уединенность и тишина царили здесь. Со стороны дома не доносилось ни звука, и только издалека, уже из настоящего леса, раздавался стук топора. Этот звук, ритмичный и однообразный звук рубки леса, провожал Януша до самого крыльца. Он постоял на ступеньке в одиночестве, глядя на запад, где догорала на небе красная полоса — кончался короткий день. Потом снова взглянул на золотистые свежие пни, на парк — отсюда, обрамленный четырьмя классическими колоннами крыльца, он казался театральной сценой, — и сказал сам себе:

— Да, история.

Януш хотел было уже отворить дверь, но тут увидел, как меж стволов в глубине парка мелькнули какие-то тени — будто волки неслись по лесу. Трое всадников быстро приближались к дому. Лошади стали, и всадники спешились. Высокий юноша в сапогах:, шатаясь, шел по гравию. Янушу казалось, что он видит сон. Подойдя к крыльцу, юноша, тяжело дыша, прислонился к колонне. Януш узнал сестру.

— Марыся, — сказал он, не двигаясь с места. — Ты?

Женщина жадно хватала ртом воздух. Позади нее стояли двое казаков из поместья Билинских. Один из них держал на руках спящего ребенка.

— Михайлово сожжено… — сказала Билинская и поднялась на ступеньку крыльца.

— А Ксаверий? Что с Ксаверием? — спросил Януш о зяте.

— Убит… Ивановский и его сыновья тоже убиты…

— Ты приехала одна? Оттуда?

— Я выехала ночью. Семен и Левко со мной, но они сейчас же должны вернуться назад.

Взяв ребенка из рук казака, Марыся передала его брату.

Януш еще ни разу не видел своего племянника, крошечное личико спящего ничего ему не говорило. Ребенок шумно дышал. Может, у него жар?

— А лошади? — спросил Януш.

— Лошадей они заберут с собой, — ответила Марыся. — Это не наши. Наших перестреляли… Другие сгорели…

— Идите в кухню, — обратился Януш к парням.

— Ни, ни, — ответил Левко. — Нам треба вертатысь… На селе заночуем…

Марыся повернулась к казакам, хотела что-то сказать им, но не смогла. Казаки тоже молчали. С минуту они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Потом Марыся наклонилась со ступеньки и поцеловала в лоб Семена и Левко.

— С богом, — сказала она.

— Оставайтесь с богом, — в один голос ответили оба и, сев на взмыленных лошадей, умчались галопом.

Все это свершилось так быстро, что Януш не успел понять, что происходит.

— Что же мы стоим у дверей, — сказала Марыся, — пошли в дом.

— И верно, — спохватился Януш. — А я не уроню Алека?

— Сейчас возьму его.

— А знаешь, отец болен, ждет тебя, — вдруг вспомнил Януш. — Несколько недель только о тебе и говорил. Теперь уж ничего не говорит.

Билинская стремительно вошла в переднюю. Старый, очень странный двухэтажный дом пропах плесенью. Вправо и влево тянулись нетопленные пустые комнаты. Билинская миновала их, направляясь к спальне отца.

Все, что можно, вывезено было в Сквиру: ценные картины, серебро, фарфор, фортепьяно Мышинского. В кабинете стояла только бездушная машина с валиками вырезанных нот — пианола. Вид этого безжизненного инструмента как бы подготовил Билинскую к встрече с парализованным отцом. Она остановилась, глядя покинутую пианолу и словно Только сейчас поняла, что произошло с ней, что происходит вокруг. Януш, отдав спящего ребенка панне Бесядовской, стоял рядом с сестрой, оба смотрели на пианолу.