Запах (сборник) - Женевский Владислав

Муж сумел выстроить дом в лесу, вдали от города – зимнюю дачу, большую и удобную. Он провел в этот дом электричество, воду, газ и телефон. Он даже ухитрился выкроить неделю отпуска, чтобы отдохнуть с семьей – посидеть вместе за новогодним столом, сходить с сыном на лыжах раз или два. Не смог он одного: быть рядом, когда мальчик заболел. Когда телефон замолчал, оставив их наедине с пургой. Когда в библиотеке не нашлось ни одного медицинского справочника. Когда стало плевать на его авралы и на его деньги…

…Во всем доме погашен свет. Она примет свое наказание и в темноте. А ее сыну, погибающему в пылающей багряной бездне, уже не до этого мира.

Наверное, он все-таки поел снега. Она запретила, вот и поел. Ему и тогда было жарко. В субботу, играя перед домом в салки, они разгорячились. Достаточно было отвернуться, всего минуту глядеть куда-нибудь в сторону. И он отправил себе в рот горсточку студеного пороха.

На следующее утро порох воспламенился. Сначала мальчик сухо кашлял, словно в его тельце взрывались крошечные пистоны: кха! кха! кха! Потом он задышал тяжело и редко, стал бормотать что-то про боль в груди. Заалели щеки, лоб, уши… Вскоре он пылал весь.

Перепуганная, она уложила его в постель, поставила под мышку градусник. В медицине она не смыслила ничего – и лишь беспомощно наблюдала, как столбик ртути ползет вверх: тридцать девять, сорок, сорок один…

– Мама!

Она провела сутки у его кровати. Временами он затихал, и лицо в оранжевом свете лампы походило на кукольное. В этом крохотном манекене все же было что-то от ребенка, которому она дала жизнь. Гораздо больше мать страшило другое – то чуждое существо, что показывалось, когда открывались глаза с покрасневшими белками. Существо чуть ворочалось под одеялом, тупо глядело – и не воспринимало ничего вокруг себя. Глухим незнакомым голосом оно лепетало об огне, о жгучих углях, о людях с красными руками. Мать смачивала эти потрескавшиеся губы водой, и ей чудилось, будто капли падают на раскаленный противень и с легким шипением исчезают.

Час назад она решилась на безумие: укутать его потеплей, пешком донести до ближайшего поселка, а там… там ей помогут, должны помочь.

Она собирала одежду, когда почувствовала спиной его взгляд – и резко обернулась. Мальчик смотрел осмысленно – в первый раз за эти сутки. Она села у изголовья кровати. Его глаза поблескивали в полумраке, и это тоже было хорошим знаком.

– Где твои руки, мама?… Дай мне руку, – попросил он хрипло.

И мать опустила влажную ладонь в ладошку сына…

…На пол все-таки намело холмик снега, и она безотчетно водит по нему кистью правой руки. Так обожженное место тревожит меньше, и легче не думать, откуда этот ожог.

На втором этаже, у нее над головой, заскрипели половицы. Как будто ступает муж… но его здесь нет, а ее сын скоро умрет, иссохнет, сгорит. И она ничего с этим не поделает – она ведь плохая мать…

Да, кто-то ходит наверху. Слышно, как разбилась ваза – та, что на столике в коридоре, возле лестницы. Потрескивают ступени… может, это и вправду муж?… Еще что-то упало, теперь ближе. Какая разница? Так хочется забыться…

Веки матери опускаются, медленно отворяется дверь.

– Мама…

Ее босые ступни лижет пламя.

2006

«Я прокрался в твою душу…»

(Ночью)Я прокрался в твою душуи свернулся там клубочком,в самом темноми укромноми забытом уголке,только если свет потушен,только самой верной ночьюя тихонько выбираюсьи сползаю по щеке —непонятной,одинокойи застенчивой слезою,чтобы сновасделать горькотвоим розовым губам,чтоб в груди,чтоб где-то сбокучто-то теплое, живоепробудилось и узнало,что я там, я где-то там —где всегда висели шторы,и всегда пылились кресла,и паук заткал узоромкаждый гвоздь на потолке,—что я там, но выйду скоро,а пока мне здесь и место,в самом темноми укромноми забытом уголке.

Атеист

Вот наконец он, крылья распустивПодобно корабельным парусам,От почвы оттолкнулся и взлетелС клубами чадными, и много лигПреодолел отважно, оседлавЛетучий дым; но вскорости клубыРазвеялись под ним и седока.Оставили в бескрайной пустоте.Джон Мильтон. «Потерянный рай», книга вторая (перевод Арк. Штейнберга)

В библиотеке бесшумно отворилась дверь.

В образовавшейся щели заблестел черный камешек: чей-то глаз озирал комнату. Ярко пылали дрова в камине, дремотно стелились по полу багряные ковры, но глаз оставался холоден. Окаймленный задорными рыжими шерстинками, сам он был лишен цвета и эмоций. Казалось, сквозь щель таращится на игру теней лакированная пустота.

Мальчик беззвучно проник в библиотеку. Он был худ. Болезненная бледность только подчеркивала черноту его глаз, из которых один – тот, что оставался невидим, пока другой изучал и разведывал, – был неправильной фасолевидной формы. Так и все лицо его, будто смятое чьей-то безжалостной пятерней, казалось карикатурой на человеческое. Гримаса гнева или страдания гляделась бы естественно на этом лице, но бесстрастие не покидало его. Уродцу могло быть и десять лет, и пятнадцать.

Комната представляла собой огромный цилиндр. По всей окружности его уходили верхушками куда-то во тьму книжные шкафы. Света камина хватало лишь на небольшое пространство – прямые полки, позолоченные корешки, пышные канделябры. И в центре – массивный стол красного дерева, за которым согнулась исполинская фигура, – бесцветная, недвижимая, похожая на статую. Но нет – то и дело раздавался скрип пера, и по ее очертаниям пробегал трепет.

К столу мальчик и направился. Он старался ставить ступни мягко, надеясь внезапным появлением завоевать себе превосходство. Фут за футом преодолевал он своей качкой, неуверенной походкой. И когда уже почти добрался до цели, случилось нечто страшное.

Где-то высоко под неведомым потолком, хлюпнув, разлетелась в труху деревяшка, и градом посыпались влажные тома, увлекая за собой нижних соседей. И рос, ширился грохот, разрывая барабанные перепонки скрючившегося на багрянце ковра маленького существа…

Но удара не последовало.

– Сын! – повторил голос.

Мальчик медленно поднялся с пола. Уродливое лицо осталось непроницаемым, но он был очень недоволен собой. Громовой голос отца всегда действовал на него так.

Прежде чем ответить, мальчик посмотрел наверх. Все тот же мрак, ничем не нарушенный, непроглядный. Ему все почудилось.

Он собрался с духом и начал:

– Отец, мне надо сказать тебе одну важную вещь.

– Говори.

– Отец, я не верю в Бога.

Легонький, едва заметный стук – на столешницу упало перо. Теперь и мальчик обратился в изваяние. Вся комната замерла, даже огонь в камине стал на миг не более чем искусной имитацией, написанной на холсте, – до того было тихо.

Скрип кресла.

– Повтори.