Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов - Рассел Хобан

— Доктор Лев, — начал Иахин–Воаз, — глядя на нарисованные мной карты, отец утверждал, что я стану человеком науки. Он ошибался. Я не стал человеком науки. Он попусту потратил деньги на мое образование. — Он засмеялся, и лев присел. — Я жив, он умер, а деньги выброшены на ветер. Он говаривал: «По тому, как он пишет, как чертит, по его точности, чувству меры, вопросам, что он задает, я могу сказать, что этот мальчик станет ученым. Уж он‑то не станет просиживать в лавке, ожидая, когда звякнет дверной колокольчик». Однажды, когда я был мальчишкой и еще играл в войнушки, он принес мне два подарка. Я должен был выбрать между ними. Один был костюм ковбоя, из тех, что показывают в фильмах, чудесный серебристо–черный костюм вместе с сомбреро, и кожаным жилетом, и широкими кожаными штанами, усеянными серебряными заклепками, и патронташем, и двумя сверкающими пистолетами в серебристо–черных кобурах. А другим подарком был микроскоп и коробка с оборудованием и материалами — слайды, трубки, мензурки, реторты, мерные стаканчики, химикаты, книга для результатов экспериментов. «Выбирай», — сказал он мне. Я хотел серебристо–черный кожаный костюм, сомбреро, сверкающие пистолеты. Я выбрал микроскоп и трубки. Вы смотрите на часы, доктор Лев? Небо еще темное, но уже почти день.

Иахин–Воаз пошел ко льву. Лев с рычанием попятился. Иахин–Воаз закричал:

«Я ПОВЕДАЛ ТЕБЕ О ТОМ, ЧЕГО ХОТЕЛ КОГДА–ТО. ТЫ ЗАСКУЧАЛ, ЛЕВ? КОГДА–ТО Я ТОЧНО ЗНАЛ, ЧЕГО ХОЧУ, НЕ БОЛЬНО–ТО МНОГО. НЕУЖЕЛИ ТВОЕ ВРЕМЯ ТАК ДРАГОЦЕННО, ЧТО ТЫ НЕ МОЖЕШЬ БОЛЬШЕ СЛУШАТЬ?

Лев повернулся к Иахин–Воазу спиной, сбежал по ступенькам с моста и пропал из виду за парапетом набережной. Иахин–Воаз последовал за ним. Когда он достиг набережной, льва на ней не было. Только дождь, тротуар, мокрая и блестящая от дождя улица, шипение проносящихся мимо машин.

— ТЫ НЕ ДОСЛУШАЛ МЕНЯ! — закричал Иахин–Воаз в пространство, в дождь. — КОГДА–ТО Я ЗНАЛ, ТОЧНО ЗНАЛ, ЧЕГО ХОЧУ, И ЭТО БЫЛ СЕРЕБРИСТО–ЧЕРНЫЙ КОВБОЙСКИЙ КОСТЮМ С ДВУМЯ ПИСТОЛЕТАМИ.

— Успокойся, приятель, — раздался рядом голос: это был полицейский констебль, с которым Иахин–Воаз столкнулся на ступеньках. — Ты можешь попросить его у Деда Мороза. У тебя куча времени до декабря.

18

Воаз–Иахин шел в темноте по пристани, оставив огни кафе позади. Над гаванью ярко светились окна похожего на соты огромного нового отеля, за которым виднелись разноцветные огни и дымы нефтеперегонного завода. Оттуда, из отеля, иногда с ветром доносило танцевальную музыку. Сзади, в кафе, играли музыкальные автоматы, и их музыку обнимала тьма, словно то были красно–желтые лампочки, вывешенные у входа. Воаз–Иахину не хотелось заходить в кафе. Что‑то не лежала душа к игре на гитаре за деньги.

Он вышел на пирс, к которому с обеих сторон были причалены лодки, покряхтывающие на своих швартовах под натиском набегающих волн. Некоторые были освещены, некоторые — нет. Впереди, у выхода из гавани, равномерно вспыхивал свет на маяке. Воаз–Иахин ощущал запахи рыбы и кислого вина, запах соленого дерева, исходящий от лодок, запах воды, лижущей сваи и настил.

Запах апельсинов и дерева, пропитанного апельсиновым соком, напомнил ему водителя грузовика. Запах исходил от лодки с освещенной рулевой рубкой и окнами кают. Это была широкая посудина, выкрашенная в синий цвет, с массивной мачтой на носу. Парус безвольно повис на коротком гике. По бортам висели автомобильные шины. Высокий скошенный нос, своими очертаниями претендующий на определенный классический вкус, был украшен двумя слепыми деревянными глазами и выставленным напоказ древним якорем. К корме был привязан небольшой ялик, тоже выкрашенный в синий цвет.

Я — вещь стоящая, в один голос говорили скошенный нос, деревянные глаза, древний якорь: мужчины с коричневыми от загара лицами, прищурившись, вглядываются в утренний туман, женщины в черном ждут на берегу. Море и я станут твоим концом.

Воаз–Иахин прошел вдоль борта судна, прочитал на корме его название — «Ласточка». Порт приписки, куда отправлялись апельсины, были тем местом, куда он хотел попасть. Там он смог бы найти другое судно, отправляющееся в город, где жил его отец, или пуститься в путь оттуда посуху.

Он присел на выступающую балку, вынул гитару и стал наигрывать «Апельсиновую рощу», уйдя мыслями в пустыню вдали от моря, о которой пелось в песне, вспоминая редкую травку на ферме семьи Бенджамина.

Из рубки «Ласточки» появился человек, прислонился спиной к стене. Его лицо скрывала тень. Он был в мятом темном костюме, мятой белой рубашке без галстука, остроносых темных туфлях и походил на потрепанного официанта.

— Ничего, — одобрительно произнес человек. — Ничего песенка. Музыка прямо плывет над водой.

— Спасибо, — поблагодарил Воаз–Иахин.

— Я вижу, ты смотришь на лодку, — сказал человек. — Добрая лодка, правда? Глаз так и прилипает. «Ласточка» ее имя. Летит по волнам, как птица. Ее сделали по ту сторону океана. Здесь таких не строят.

Воаз–Иахин кивнул. Он ничего не смыслил в лодках, но эта казалась медлительной, тяжеловесной, неуклюжей.

— Она парусная или моторная? — спросил он.

— Моторная, — ответил человек. — Парус на ней лишь для остойчивости. Когда папаша мой был жив, она ходила под парусами. Сейчас нет. Слишком много хлопот. А так я без проблем прихожу сюда, возвращаюсь, гуляю на берегу, и никаких тебе хлопот. Сюда привожу вино и сыр, назад везу апельсины, дыни, да все. А ты куда‑то отправляешься, да? Идешь куда‑то. Куда?

— Туда, куда вы везете апельсины, — ответил Воаз–Иахин.

— Ты тут крутишься в поисках лодки. Надеешься, что сумеешь отработать свой проезд, — сказал торговец. На той стороне гавани вспыхнул маяк, и свет выхватил из тьмы его широкую улыбку, большие зубы, — отчаянное лицо.

— Я что‑то почуял, когда тебя увидал, — продолжал торговец. — Бывает так — посмотришь на человека и что‑то почуешь. Готов поспорить, что ты никогда не плавал на лодке, не стоял за штурвалом, не умеешь готовить, и если я прикажу тебе отдать швартовы, то ручаюсь, что ты и знать не будешь, за какой канат браться.

— Это точно, — подтвердил Воаз–Иахин.

— Вот и я так подумал, — сказал торговец, снова расплываясь в улыбке. — Ну ничего. Тебе повезло, потому что мой двоюродный брат не пойдет со мной обратно. Ты можешь помочь мне на борту. Я покажу тебе, как править, и все, что от тебя понадобиться, это не спать.

— Хорошо, — согласился Воаз–Иахин. — Спасибо.

— Выйдем утром, — сказал торговец. — Можешь переночевать на борту.

Койки располагались в трюме, рядом с камбузом, от них пахло соляркой, просоленным деревом, табаком и застарелой готовкой. Воаз–Иахин взял одеяло, лег на палубе и стал смотреть на звезды, большие и яркие, качающиеся наверху. Временами между ним и звездами проносился сноп света, посылаемый маяком. Он уснул с мыслями о Лиле и той ночи с ней на крыше ее дома.

Утром его разбудило солнце, светящее ему прямо в лицо. На мачте с профессиональным видом сидела чайка. Она презрительно глядела вниз на Воаз–Иахина своим желтым глазом, словно говоря: «Дело не ждет, а ты еще дрыхнешь». Ее товарки носились над гаванью с противными криками, дрались у свалок позади кафе и сидели на мачтах и тюках.

Торговец угостил Воаз–Иахина кофе и булочками в одном из кафе, заправился горючим, уладил все таможенные формальности, поднял обвисший парус и завел двигатель. С яликом на буксире «Ласточка» пропыхтела мимо грузовых суден и танкеров, из чьих камбузов доносился звон чашек и запах кофе. Повсюду на палубах видны были скраденные утренней тенью фигуры в шортах или пижамах, опирающиеся на перила. Вот это жизнь, в восхищении думал Воаз–Иахин. Вот что значит выйти в открытый мир.

Они вышли из гавани, миновали старый каменный мол с маяком, который в свете дня выглядел точно ослепшая сова, и наконец вышли за фарватерные буйки, преодолевая свежий западный ветер и небольшую зыбь. Солнце плясало на зеленой воде, отражаясь неисчислимыми бликами и искрами. Все еще восседающая на верхушке мачты чайка выразила своим глазом уверенность, что хоть и поздновато вышли, но лучше поздно, чем никогда.

На торговце еще были его остроносые черные туфли, темные брюки и белая несвежая рубашка, теперь еще более мятая и несвежая. Пиджак он не надел. Лодка испытывала несильную килевую качку, зарываясь носом в небольшие волны. Солнце весело отблескивало от небольшого медного штурвала.

— Качает, да? — спросил торговец, держа ручки штурвала. — Мотор не для нее, старой колымаги. Ее строили в расчете на парус. С мотором управлять ею все равно, что ехать по ухабистой дороге на большой тяжеленной кастрюле. Изматывает — сил нет.

— А почему вы не поднимете парус? — спросил Воаз–Иахин.

— Потому что она теперь моторная, — с досадой отозвался торговец. Он едва сдерживался. — Она уже не может ходить под парусом. Это время позади. Мой старик любил, чтобы я прыгал по реям. На этих парусных штуках две мачты и большие длинные реи. Чтобы сделать поворот, ты всякий раз должен спускать рей, поворачивать его на другую сторону мачты и поднимать вместе с парусами на наветренной стороне. Целое парусное дело. «Давай, мальчик! Лезь!» Так и слышу его голос. Большой был моряк, мой старикан. К черту это. Теперь ведь другие времена, так? А человек он был чудесный. — Торговец сплюнул в окошко рубки так, чтобы плевок унесло ветром. — Ходил под парусами, как черт, ничего не боялся. Великий штурман был. Ты такого и не видел никогда. Знал свое местоположение в любое время. На дворе ночь кромешная, ни земли, ни черта, а он знает, где находится.