Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

может быть, чтобы ты был судим за одно бродяжничество, стало быть, ты совершил другие преступления? Бродяг так не наказывают.

– Никак нет, ваше благородие, судим за одно бродяжничество.

Я обратился к находящемуся при следствии депутату за разъяснением недоразумения.

– Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы, что это значит?

Офицер засмеялся.

– Вы не знаете, Дмитрий Иванович, что это за гусь, Фома? А вы спросите-ка его, что нашли у него на спине, как поймали его да стали судить?

– Что же у тебя нашли, Фома?

Фома тоже усмехнулся.

– Да не знамо что, ваше благородие, люди сказывают, что кнут да палки.

– Как кнут да палки?

– Да так, ваше благородие. Как потерли спину сукном, да оглядел меня лекарь, ну и порешил, что де прежде был наказан и кнутом, и палками.

Я взглянул пристальнее на Фому и увидел на загоревшей коже лба его едва заметный, в виде белого рубчика, знак каторжного клейма.

– Ну, брат Фома, ты видно, в самом деле бывалый и с каторгой знакомство вел.

– Бывалый не бывалый, а на своем веку виды видывал.

– Да что, Дмитрий Иванович, – вмешался депутат. – От кнута до палки у него во всем теле ни одного сустава вы не найдете цельного: он и на ухо-то одно был глух, и рука-то у него переломлена. Бедовый, одним словом, бедовый был.

Мой интерес к Фоме все больше и больше возрастал. Я сначала никак не предполагал, что стоявший передо мной невзрачный с виду человек, с лицом обыкновенным, веселым, имел за собой длинную историю, полную, быть может, кровавых, потрясающих эпизодов.

– Где это тебя угораздило, Фома, руку-то сломать?

Фома не принадлежал к числу тех упорно молчащих арестантов, от которых помимо односложных ответов вы не добьетесь ничего. Как арестант опытный, Фома очень хорошо знал, что в этом случае я спрашиваю его не как следователь, а просто как частный человек, и что его рассказы, без поименования местности и времени, не могут служить причиной изменения к худшему его участи.

– Мордва проклятая уходила, ваше благородие. Забрался я к одному, лошади больно были хороши, хотел прокатиться на них, да неладно сделал, услыхал мусульман. Я было туда-сюда, да что поделаешь, как вся деревня гонится за тобой. Отбояриваться хотел, да бьет-то не свой брат… Как стали, собаки, все лупить меня, так я думал, что из меня и дух вон, тут и смерть пришла.

– Ну что же, в суд, что ли, они тебя потом представили?

– Какой суд! Сами порешили и печать приложили такую, что до второго пришествия не забуду. Уж так, ваше благородие, били, что кости и теперь трещат. Подлинно, что небо с овчинку показалось.

– Еще диво, как они тебя тут же не укокошили?

– И так диво… Полагать должно, что они-то, видишь, думали, что мертвый, так за мертвого под овраг и свалили.

– Как же ты очнулся-то?

– Да спасибо такому же проходимцу, как и я: кабы не он, сдох бы в овраге, как собака…

Фома замолчал, я не прерывал его молчание.

Прошло несколько секунд.

– Ну уж подпустил же я им красного петуха, долго они не забудут Фому не помнящего родства.

– Всю деревню, что ли, вымахнул?

– Почитай что всю, а коли и осталась, так труба одна.

– А как деревня-то называется?

Фома взглянул на меня и улыбнулся.

– Деревня-то? Забыл, ваше благородие… Ведь я вам докладывал, что память тогда они же у меня отшибли.

– А глух-то ты от чего на одно ухо стал?

– Глух-то? Да от того, что глуп был с малолетства, по девкам часто таскался, чужих жен любил, уж такой лакомый был на этот товар, что и сказать нельзя… Хоть что хочешь бывало скажи, а уж пойду на то место, где он лежит. Коли бы не этот товар, так я бы в браслетах теперь не сидел, по своей волюшке на божьем свету хаживал бы.

– Плохое, брат, дело значит, любить этот товар?

– Плохое не плохое, только как раз такую же заплату вставят как и мне.

– Ну, чай, и ты в долгу не оставался?

– Зачем в долгу. Последнее дело оставаться в долгу.

– Что? Тоже, чай, помнить будут Фому непомнящего?

– Не знай, может, помнят, А может, и нет… Итак бывает, что память-то сразу пришибают…

– Ну, а ты пришибал?

– Ваше благородие, на том свете спросят, а на этом-то помолчать можно.

– Давно ты бездомничать стал?

– Давно не давно, а почитай что вас, чай, и на свете-то не было, как я матушку Россию из конца в конец стал мерить.

– Что, велика?

– Не маловата, а исходить можно, как не поленишься…

– Ты сходил?

– Я не исходил, что хвалиться, а на своем веку таких видывал, что почесь только там не бывали, где земля с небом сходится.

– Зачем же ты ходил-то?

– Зачем? По землемерской, значит, части служил, волюшку все отыскивал, да запропала она… В землю, бают, ушла, чтобы не своровал ее и там какой бездомовник.

– А признаться, желал бы я знать, как звали тебя прежде и что ты поделал на своем веку?

– Эх, ваше благородие, какая вам от того польза? Я и сам забыть бы хотел, как звали меня прежде.

– Вот, видите ли, Дмитрий Иванович, стало быть, гусь прежде был Фома, – вмешался опять депутат. – А у нас он сидит шестой год, так мы им и не нахвалимся. И поверьте, смиренеее арестанта во всей его роте нет. Знаете ли, что он делает целый день? Вы, чай, видели, что напротив арестантских камер, в одном коридоре унтер-офицеры живут. Народ все женатый, ребятишек у них пропасть. Фома, как с работы придет, так только и делает, что с детьми возится: игрушки мастерит, сказки рассказывает. Пуще своих отцов да матерей дети его любят. Так все дядей Фомой и зовут.

Я никак не ожидал такого конца. Должно быть, по выражению лица моего Фома угадал, что исход его скитальческой жизни крайне удивил меня и что я хочу спросить его, вследствие каких причин пришел он к нему.

– Укатали сивку крутые горки. Погулял молодец, пора и честь знать, – предупредил меня Фома на не успевшие высказаться вопросы.

– Одно в тебе нехорошо, Фома, – докторально сказала офицер. – В церковь ты совсем не ходишь, Богу мало молишься. Кабы не это, совсем был бы примерный арестант. Одно слово – молитва…

Но в ответ на увещевание Фома посмотрел на офицера так пристально, что тот замолчал, не успев кончить непрошеную проповедь.

Офицер вышел из комнаты, Фома подошел ко мне ближе.

– Ваше благородие, я у вас пришел