Траектория - Александр Леонидов

— Итак, вы вышли из ресторана...— напоминает Павел.

— Вышли... Ну, и всем, как водится, добавить захотелось. Откуда-то две бутылки водки появились. На улице же пить не станешь, да и стакана нет. Поехали куда-то на трамвае, к какому-то ихнему знакомому. В какой-то частный дом приехали, стали там пить. Хозяина уж и не помню, сумрачно было, по-моему, даже ставни закрыты были,— Данилов виновато смотрит на Павла.— Я уже объяснял: плохо помню. Первое время, когда в больнице очнулся, вообще ничего сообразить не мог, намять вышибло.

Отрываюсь от протокола, подбадриваю плотника:

— Но теперь-то память восстанавливается.

Данилов задумчиво соглашается.

— Это точно... В аккурат после ноябрьских пошел я на Казачий рынок за семечками. Я всегда их там беру. Своего-то огорода теперь нет, а вечером сядем с бабкой Марусей, хозяйкой моей, телевизор смотрим да лущим потихоньку. Так вот, семечки взял, вышел, прогуливаюсь. День как рай хороший был. Иду, глазею по сторонам, и словно в моей голове что-то проснулось. Вспоминать стал, будто здесь мы тогда с теми мужиками шли. Магазинчик деревянный, зеленой краской крашенный, трамвайные пути. Только в мозгах налаживаться стало, дед какой-то все попортил. Вывернул из-за угла, уставился на меня, губы трясутся, шапка на одно ухо съехала. Чего, говорю, глазеешь? А он перекрестился да как шарахнется в сторону. Ну, думаю, дед Кондрат совсем из ума выжил.

— Дед Кондрат?! — замираю я,

Данилов взмахивает рукой:

— Ну! Как увидел его образину, сразу привязалось — дед Кондрат. А откуда — ума не приложу. Недели две мучился, так ничего и не придумал.

— Зеленый магазинчик на улице Маршала Жукова? — уточняет Павел.

— Кажется, так она называется. Я же говорю, трамвай по ней ходит, Казачий рынок рядом. Если надо, могу показать. .

— Тимофей Дементьевич, давайте попробуем еще раз вспомнить; что произошло в доме и как вы оказались на проезжей части улицы Съездовской, — прошу я.

Данилов виновато разводит руками.

— Да разве же я не пробовал? Даже на улицу эту ходил. Бесполезно.

27.

«Казачий рынок». Выпрыгиваем из трамвая на утоптанный снег, усыпанный шелухой от семечек и кедровых орехов.

Одноэтажный, с большими витринными стеклами, обшитый выкрашенными в зеленый цвет досками магазинчик, какие сохранились только в старых кварталах да на окраинах, находится и в самом деле недалеко от рынка.

Гренадерской наружности продавщица в грязновато-белом халате бойко отпускает хлеб, сахар, папиросы, пряники, успевая переговорить со стоящими в очереди женщинами о последних новостях, переброситься шуткой с основательными на вид мужчинами, прикрикнуть на вываленных в снегу, краснощеких, хлюпающих носами мальчишек, зычно встретить каждого нового покупателя сообщением о том, что через десять минут магазин закрывается на обед и в очередь лучше не становиться, так как торговать в личное время она не собирается.

Мы с Павлом в очередь не становимся, а скромно отходим к окну. Удобно устроившись на широком деревянном подоконнике, разглядываю витрины, стараясь определить, что там есть такого, чего нет в Новосибирске. Паша Черный, засунув руки в карманы крытого полушубка, стоит рядом.

Когда последний человек из очереди получает свою буханку хлеба, продавщица, до этого изредка поглядывавшая на нас, настойчиво упирается в меня взглядом.

— А вас, голубки, не касается?! Обед у меня. С двух часов.

Неужели со стороны мы производим именно такое впечатление? Занятно.

Павел показывает удостоверение. Продавщица не удивлена, однако сникает, переводит вопросительный взгляд на меня.

— Я с молодым человеком,— поясняю ей.

Тогда она идет к двери и. запирает ее на длинный стальной крюк.

— Бэхээс? — спрашивает у Павла.

Он отрицательно качает головой.

— Нас один старик интересует, где-то неподалеку должен жить,— говорит Павел.—Вы давно, здесь работаете?

— Почитай, лет двадцать!

— Старика зовут дедом Кондратом. Не знаете такого случайно? — спрашиваю я.

Продавщица даже обижается,

— Меня все знают, и я — всех. Лобач его фамилия.

— Где он живет?

— Тут, на Лагерной. Тьфу! Все по старинке называю. На Жукова то есть. Седьмой дом, кажется, только на другой стороне, если не снесли еще. Да вы сразу найдете: ворота покосились, ставни вечно закрытые... Только я этого алканавта уже третью неделю не вижу. Дала рупь взаймы, теперь год ждать буду.

— Пьет? — уточняю я.

— Конченый,— огорченно говорит продавщица.— Запойный. Вечно денег не бывает, а все пьяный.

Павел недоумевает:

— Как же так?

— Один он живет, вот и обретаются у него всякие шарамыги. Ничего с ним участковый поделать не может. Кондрат пенсию имеет, за тунеядство не посадишь. Плохого, вроде, тоже никому не делает. Не ворует, самогонку не гонит, краденого не скупает — поди возьми его... Сейчас-то ему похужело, бормотуху — и ту с утра не купишь, хоть сдохни с похмелья...

— Спасибо,— останавливает ее Павел.

Идя вдоль трамвайных путей, я, как в детстве, творю заклинание: «Только б не снесли, только б не снесли, только б не снесли». Стараюсь не глядеть на дома, а когда поднимаю голову, замираю: длинный забор из почерневших досок плавно переходит в бревенчатую стену дома. Стена есть, а крыши нет. И других стен нет. Один фасад. Ставни на трех окнах закрыты наглухо, а четвертые — распахнуты. Покачиваются со зловещим скрипом.

— Да не этот,— усмехаясь, вырывает меня из оцепенения Павел.— Я считаю... Вон дом деда Кондрата,— через несколько шагов говорит он.

Облегченно вздыхаю, разглядывая небольшой дом, словно сбитый набок ударом гигантской кувалды. Дом с закрытыми ставнями и парадным крылечком, над которым скрученные в спираль трехгранные стальные прутья поддерживают дугообразный навес, когда-то с любовью и мастерством украшенный ажурной резьбой по дереву. Сейчас, изъеденная кариесом времени, она производит жалкое впечатление, как рот дряхлого старика, пренебрегшего услугами протезиста.

Калитка открыта настежь, Снег во дворе, кажется, ни разу не убирали за зиму. Только узенькая тропка ведет к низким сеням, на крыльце тот же первозданный слой снега, лишь у косяка вытоптан небольшой пятачок. Вслед за Павлом, стараясь не набрать в сапоги, пробираюсь к этому пятачку. Павел толкает незапертую дверь, и мы в потемках проходим еще одну, обитую продранным дерматином. Дом выстужен. Пахнет гнилью, рухлядью, стариковским хмельным одиночеством и мочой. От кислого букета прикрываю нос варежкой. Когда глаза привыкают к полумраку, вижу лежащего на металлической кровати у печки старика с торчащими во все стороны седыми сосульками давно не мытых волос. Сквозь щели в ставнях пробивается бледный зимний свет.

Павел подходит к старику, резко встряхивает за плечо. Глаза не открываются, но медленно сдвигается нижняя челюсть, открывая беззубый рот, дохнувший перегаром. Потрескавшиеся синеватые губы бормочут что-то невнятное.

Черный еще раз встряхивает старика, сдерживав отвращение, переворачивает лицом вниз.

— Хоть рвотой не захлебнется... Лариса Михайловна, вы бы вышли,— просит Павел.

Выскакиваю на улицу и полной грудью вдыхаю морозный, сладкий до невозможности воздух. Воздух Швейцарских Альп, в которых я никогда не была. Ослепительно белым кажется городской снег.

Вскоре выходит Павел, гремит ставнями, советует еще немного подождать.

Ноги уже начали подстывать, когда Паша Черный наконец выглянул из дома и пригласил:

— Милости просим.

Дед Кондрат, похожий на спившегося гнома, испуганно моргая короткими редкими ресницами и неестественно выпрямив спину, словно исправный ученик младших классов, сложив руки, сидит за столом. В печи потрескивают дрова. Рядом на железном листе, кое-где оторвавшемся от пола, большая куча мусора и жиденький, древний, как и сам дед, стертый веник. На кровати, хоть и дырявенькое, но уже другое одеяло. На старике чистые серые брюки. Дышится легче.

Дед смотрит на меня так, словно перед ним не следователь, а по меньшей мере Дева Мария. Павел предупредителен: когда я подхожу ближе, услужливо подставляет кособокий венский стул. Бросаю на Пашу Черного недоумевающий взгляд. Он едва заметно подмигивает.

— Позвольте начать допрос? — тоном, каким, должно быть, обращались подчиненные к высшим сановникам Российской империи, интересуется он.

Понимаю, что Павел бог знает что наговорил деду Кондрату о мoeй скромной персоне, но чтобы не разрушать замыслы оперативного уполномоченного уголовного розыска, безропотно играю предназначенную роль.

— Начинайте,— с напускной солидностью киваю я, вынимая из сумочки бланк протокола допроса.

Павел останавливается напротив старика и, пристально глядя, спрашивает:

— Дед, как у тебя с памятью?

Старик осторожно отвечает:

— Бог не отнял... А чё?

— Ты бога оставь. Лучше припомни, что произошло в твоем доме несколько лет назад, в июле.