Звездоплаватели - Георгий Мартынов

Раздался знакомый гул, но не такой громкий, как в первый раз.

Сквозь окна проник отблеск пламени.

Мы все, находившиеся до сих пор в самых разнообразных положениях, опустились на переднюю стенку которая стала нашим полом. Возникшая сила тяжести сразу определила, где верх, а где низ. Полёт корабля получил определённое направление — вниз, на Венеру которая очутилась у нас под ногами.

Почувствовать опять свой нормальный вес было приятно, но, как и говорил Камов, движения были скованны и тело казалось очень тяжёлым. Семидесятидневная привычка к полной невесомости давала о себе знать.

Я перешёл к другому окну и устроился около него лёжа. Пайчадзе и Белопольский, уже больше суток не покидавшие обсерватории, не отходили от астрономических приборов, поглощённые работой. Их окно было в несколько раз больше моего, и они могли наблюдать за приближающейся планетой, не отрываясь от дела.

Камов находился у пульта управления. На этом посту ему предстояло пробыть долгие часы. Он прильнул глазом к окуляру перископа, положив руки на рукоятки.

Я незаметно сфотографировал его.

Венера, диск которой увеличился за это время до размеров раз в десять больше полной Луны, находилась прямо под нами, и корабль падал на неё с высоты сорока тысяч шестисот километров с чудовищной скоростью двадцати восьми километров в секунду. Тормозящая работа двигателей медленно, но неуклонно уменьшала эту скорость.

Если бы не было торможения, то мы врезались бы в атмосферу планеты меньше чем через двадцать минут и сгорели бы как метеор, так как притяжение Венеры ещё увеличило бы скорость корабля. Могучая сила наших двигателей, преодолевая тяготение планеты, равномерно снижала скорость на десять метров в секунду.

Спуск продолжался сорок семь минут, и всё это время я отходил от своего окна только для того, чтобы проверить работу автоматических киноаппаратов, снимавших приближавшуюся планету, и сменить плёнку.

Четыре фотоаппарата находились под рукой, так же как и большое количество негативных материалов. Всё это было заготовлено заранее, потому что сообщение обсерватории с другими помещениями корабля было сильно затруднено. Дверь оказалась сейчас на «потолке», и к ней вела прикреплённая несколько часов тому назад лёгкая алюминиевая лестница. Чтобы добраться до моей лаборатории, расположенной в средней части корабля, пришлось бы взбираться на высоту четырёхэтажного дома; это было и долго и утомительно. Мы заблаговременно приняли все меры, стараясь как можно меньше бывать в лаборатории и обсерватории, пока корабль не покинет планету и не выйдет снова в ставшую уже привычной невесомость. Планета приближалась.

Через двадцать минут скорость корабля уменьшилась до шестнадцати с половиной километров в секунду, и мы приблизились на расстояние в четырнадцать тысяч километров.

Венера закрывала собой почти весь видимый горизонт. С этого близкого расстояния она не казалась такой ослепительно белой. Отчётливо виднелись тени между отдельными массивами облаков. Я внимательно искал в сильный бинокль хоть какого-нибудь разрыва в этой клубящейся массе, но не находил ни одного. Толща облаков была, по-видимому, очень значительна.

«Неужели, — думал я, — опасения Камова оправдаются и облака простираются до самой поверхности планеты? Как будет обидно, если мы ничего не увидим! А что можем мы вообще увидеть? Белопольский говорил, что учёные предполагают на Венере только океаны и заболоченные пространства суши. Теперь выяснилось, что почти наверное имеется растительность. Быть может проникнув под облачный слой, мы увидим цветущую жизнью обитаемую страну, увидим обширные города, возделанные поля, корабли в океане. Что предстанет нашим глазам через несколько минут?»

Я сильно волновался. Такое же состояние испытывали и мои товарищи. Даже всегда невозмутимый Камов признался мне впоследствии, что и у него мелькали такие же мысли, как у меня. Впервые за всю историю человечества люди готовились проникнуть в тайну другого мира. Правда, они посетили Луну, но заранее знали, что это лишённый жизни, мёртвый мир, а здесь всё было загадкой. Луна — маленький, хорошо изученный спутник Земли, а Венера — большая таинственная планета, почти равная нашей по своим размерам.

Прошло ещё пятнадцать минут, и расстояние, или вернее было бы сказать, высота, стало около пяти тысяч километров. Скорость корабля упала до семи с половиной километров в секунду и продолжала неуклонно снижаться.

Ещё через десять минут корабль был уже так близко, что я не мог охватить глазом всю поверхность облачного покрова.

В этот момент Камов нарушил молчание, которое за всё время спуска ни разу не прерывалось:

— Константин Евгеньевич, определите расстояние до верхнего слоя облаков.

— Сто шестьдесят пять километров, — почти сразу же ответил Белопольский.

— По радиопрожектору расстояние до поверхности планеты сто семьдесят семь километров, — сказал Камов. — Значит, верхняя граница облачного покрова находится на высоте двенадцати-тринадцати километров.

Наступила решительная минута. Скорость корабля настолько уменьшилась, что расстояние в сто шестьдесят километров, которое мы так недавно пролетали за пять с половиной секунд, было достаточно для маневрирования.

Камов нажал кнопку. И мне было видно из моего окна, как из борта корабля медленно выдвинулось широкое крыло. Такое же крыло появилось и с другой стороны.

Ещё несколько мгновений, и облачный покров планеты сомкнулся вокруг нас. Мы очутились в густом тумане. Я ясно расслышал, как двигатели на мгновение смолкли и затем опять заработали, но уже гораздо тише. Торможение прекратилось, сменившись поступательным движением.

Космический корабль, превратившийся в реактивный самолёт, погружался в облака всё глубже и глубже.

Белопольский покинул своё место и встал у пульта. Камов не отрывался от перископа, и Константин Евгеньевич стал громко отсчитывать высоту полёта по показаниям радиопрожектора:

— Девять километров!.. Восемь с половиной!.. Восемь!.. Семь с половиной!

Густой молочный туман был всё так же плотен.

— Семь!.. Шесть с половиной!.. Шесть! Моё сердце бешено билось. Шесть километров отделяло нас от поверхности другой планеты, на которую ещё ни разу не удавалось взглянуть ни одному человеку. Кончатся ли когда-нибудь эти проклятые облака?!

— Пять с половиной!.. Пять!..

Я почувствовал, что корабль изменил направление.

Из вертикального его полёт превратился почти в горизонтальный.

— Бесконечность! — сказал Белопольский.