Русское сопротивление. Война с антихристом - Олег Анатольевич Платонов

типа, работавшего в строительной конторе курьером. Немного старше нас, он часто участвовал в наших карточных играх на деньги. Однажды, проигравшись, я попросил у него в долг под залог двух книг «Граф Монте-Кристо», которые я принес из родительской библиотеки. Через два дня я долг отдал, а курьер под разными предлогами книги не возвращал. Прошло более двух недель, исчезновение книг уже заметила мама. Курьер меня избегал. И тогда в обеденный перерыв, когда из конторы все уходили, мы через форточку открыли окно, я проник внутрь, друзья стояли «на стреме», я обшарил письменный стол, но книг не нашел. И тут, к моему ужасу, открылась дверь, на пороге стоял один из руководителей конторы и наш участковый милиционер. Я был схвачен с поличным. Составили протокол. Я рассказал все, как было. Поначалу мне не верили. Потом подошли мои друзья, подтвердили мои показания. Вызвали с работы моего отца, нашли курьера, который в конце концов признался, что книги хотел присвоить и даже отвез их домой. Разговор с родителями был очень тяжелым. Отец объяснял мне, как легко в жизни потерять репутацию. «Ты прокрался на чужую территорию, и тебя могли бы обвинить в воровстве и даже завести дело. Так можно не отмыться всю жизнь».

Летом 1964, 1965 я ездил в пионерский лагерь в Одессу. Лагерь стоял в Аркадии на берегу моря. Тут у меня появились новые друзья, и я впервые ощутил остроту еврейского вопроса и с удивлением узнал, с какой неприязнью относятся к евреям украинские дети. В Одессе жило много евреев, соответственно немало было их и в нашем лагере. Евреями были начальник лагеря и старшая пионервожатая. Пионерская «демократия» требовала выборов совета лагеря, совета отряда, первых лиц этих советов. Старшая пионервожатая, проводившая сборы по выборам в отрядах, зачитывала по заранее заготовленной бумажке фамилии – Курчинская, Гольдман, Гельман, Черная и т. п. В нашем старшем отряде у нее вышла осечка. Заслушав ее список, пионеры предложили несколько других кандидатур. Стали голосовать. Прошли кандидатуры, предложенные нами, а никого из списка старшей пионервожатой не выбрали. Получилось все как-то само собой. Никто из нас и не задумывался о том, что все предложенные старшей пионервожатой кандидатуры евреи. Сработало детское стремление к справедливости. Мы хотели избрать тех, кто нам больше нравился. Однако отвергнутые еврейские кандидатуры быстро организовались и после сбора подошли ко мне с вызовом. Были они высокие, откормленные, высокомерные. Особенно вызывающе вел себя Гельман, бросивший мне в лицо слово: «Антисемит». Смысла и значения этого еврейского ярлыка я тогда не знал, но отлично понял по выражению его лица, что меня хотят серьезно обидеть. Рассерженный, я оттолкнул Гельмана, толчок был несильный, но он не удержался и упал в высокие кусты акации, которые с треском расступились под его телом, а потом сомкнулись над ним. Гельман поднялся, посмотрел на меня ненавидящим взглядом и ушел. За ним потянулись другие еврейские «кандидаты». С этого времени в лагере негласно возникли две партии – русская (неформальным лидером которой стал я) и еврейская. В палате Володя из Киева объяснил мне значение слова «антисемит» и сказал, что считает меня героем. Мне же было ясно, что все произошло случайно, без всякого умысла с моей стороны. Тем не менее я был рад, что этот случай открыл мне глаза на многое. В лагере я подружился с Володей из Киева и Юрой Масловым из Одессы. С ними я еще долго поддерживал переписку. Через несколько дней в лагере снова был сбор, на котором выбирали достойных на роли персонажей на празднике Нептуна. Как мне рассказал Володя, не первый раз ездивший в этот лагерь, раньше на все лучшие роли выбирали евреев. В этот раз лучшие роли достались русским мальчикам и девочкам. В следующем году, когда я снова приехал в этот лагерь, выбор прошли нормально. Однако старшая вожатая однажды пыталась выгнать меня из лагеря «за грубое нарушение дисциплины» – через забор мы регулярно уходили гулять в город и даже пили сухое вино. Попытка ее не удалась. Русская партия в лагере (в нее входили и несколько вожатых) вступилась за меня.

После возвращения из Одессы мои увлечения русской историей и стариной еще более усилились, мои друзья были единодушны со мной. В этот раз интересовали нас больше всего монастыри. От бабушки из Одинцова я привез несколько старых номеров «Нивы» с описаниями Соловецкого и Кий-островского монастыря. Мы стали готовиться к поездке туда в следующую весну.

В июле 1964 по указанию Хрущева был взорван один из великолепнейших памятников русского зодчества храм Спаса Преображения (XVII век) в селе Преображенском. С этого села начиналась Петровская реформа русской армии и первые ее славные победы в борьбе с экспансией Запада. Храм был кафедральным собором митрополита Николая Ярушевича, активного борца с иудейскими сектами, экуменизмом и масонством. Хрущев ненавидел владыку и стремился всеми способами уничтожить память о нем. Сам я на взрыве не был, но по приезде из Одессы несколько раз ездил на Преображенскую площадь, пробирался через дыру в заборе, окружавшем руины храма. Возле забора часто стояли бывшие прихожане, молились и плакали.

Хуже всего у меня дело был с учебой. Окончив восьмилетку, я должен был перейти в другую школу, так как в нашей не было 9—10-х классов. В новую школу я принес свою беспартийность (комсомольцем я не был), самостоятельное отношение к жизни, первое понимание еврейского вопроса, горячую увлеченность русской историей, живой интерес к девушкам. Я хорошо учился только по тем предметам, которые меня увлекали, – истории, литературе, биологии, географии, большую же часть других предметов я в рекордные сроки запустил, особенно математику и физику. А может быть, мне просто не нравился физик, некто Гусман, раздражавший меня своими плоскими анекдотами, которые он рассказывал с самодовольным видом, хихикая, вкладывая в них свой особый смысл, который мне, «тупому», не был понятен. Однажды где-то в ноябре, не выдержав его пошлостей, я молча встал и вышел из класса, устроился в укромном скверике рядом со школой, покуривал болгарскую «Шипку». Тут-то меня и застал наш классный руководитель, сообщив, что мое поведение будут обсуждать на классном собрании. Вечером посоветовался с родителями. Они, конечно, были не в восторге, я сказал, что хочу пойти работать, а учиться буду в вечерней школе. Отец, полагавший, что ни при каких обстоятельствах я не пропаду, дал молчаливое согласие. Мама была в слезах, с трудом я ее успокоил, сказав, что буду учиться вечером и готовиться к поступлению