Лабиринт - Юрий Герт

— Замутил вам мозги ваш Сосновский. Все равно — ничего но получится!

— Прикуси язык, дурья башка,— сумрачно говорил Полковник.— Люди делом занимаются! Почему опять грязь под койкой?.. Марш за метлой!

Изредка мы заходили к Сосновскому.

Когда год назад он появился в нашем институте, о нем бродили разные слухи. Дима мог прибавить к ним немногое. Он знал, что после фронта Сосновский закончил аспирантуру и преподавал в одном из московских вузов. Но недолго: в самую горячку борьбы с космополитами какая-то его работа подала повод для крупного скандала. Вскоре он очутился у нас.

Однажды мы увидели на его стоке переплетенную рукопись. В ней было страниц пятьсот. На титульном листе стояло: «Народ и литература. 1949 год».

— Та самая? — сорвалось у Димы.

— Та самая, — нехотя отозвался Сосновский.— Та самая... Многое было задумано еще до войны, в институте. Кое-что написал, валяясь по госпиталям... Но за последние три года прибавилось несколько глав... Несколько главок,— повторил он, неожиданно веселея. — Несколько неплохих, на мой взгляд, главок!..— И довольно усмехнулся. — Ничего, — сказал он, заметив, что от нас не укрылась растерянность, с которой он начал, — ничего, дерзновенные планы всегда рождаются в юности, остальная жизнь — их осуществление! И уж наверняка никогда ничего не добьется тот, кто в юности не мечтал перепахать и засеять заново весь мир!

Я смотрел на его азартные, мальчишьи глаза, на черные до синевы волосы, которые мостами уже густо присолила седина, и подсчитывал в уме: до войны... Значит, уже тринадцать лет. И еще икс лет, пока рукопись напечатают... Да, о и имел право так говорить со мной после банкета.

Как-то мы встретили здесь Варвару Николаевну, Ковылина, толстую, расплывшуюся психологичку Гринштейн. У всех, кто бывал в этом доме, возникала какая-то раскованность, легкость, лица свежели, утрачивая хмурую напряженность. Однажды мы столкнулись с Коржевым.

— Мне сказали, вы затеваете целый бунт?— проговорил он, усмехаясь, и оперся всем корпусом на свою суковатую трость.— Кстати, нельзя ли почитать ваши рассказы?— обратился он ко мне.— В редакции кое-что я о них слышал.

Он прочитал их, мы встретились в библиотеке, и, со старомодной учтивостью осведомясь, не располагаю ли я временем, Коржев пригласил меня прогуляться.

Пылал закат. В сухом воздухе тонким искристым туманом висела морозная пыль, розовая кора на березах казалась теплой.

— Кто эта девушка, которая сидела рядом с вами?— спросил Коржев.— Очень живое, милое лицо.

«Вот старый павиан,— подумал я,— все замечает, хоть и носит черные очки!»

Я не успел закончить довольно сбивчивую характеристику Машеньки.

— Видите,— перебил он, и его жесткие морщины сложились в брюзгливую усмешку.— Вы сидите рядом с ней, а пишете такие мрачные рассказы... Почему? Да, наверное, потому, что мало на нее смотрите! («Ах ты старый сушеный гриб! — подумал я.— Это мне-то, мне он говорит!») Да, да,— мало смотрите! А если и смотрите — ничего не видите, ведь смотреть — это еще не значит — видеть! С вами рядом — сама жизнь, сама ее ни с чем не сравнимая прелесть, а вы — вы не видите, вы не чувствуете этого! Иначе — как вы можете писать такие рассказы?— Его палка оставляла негодующие-глубокие следы на утоптанном снегу.— Вы не любите людей. Вы пишете о них со злостью, вы жестоки, а жестокость — всегда от бессилия и отчаяния. Может быть, вам встречалось в жизни немало мерзавцев, вы вступали с ними в схватку и проигрывали бой. Но солнце — смотрите,— он ткнул палкой туда, где за сеткой ветвей протянулись красные багряные заревые полотнища,— солнце по-прежнему встает и садится, воробьи клюют навоз, и девушки думают о любви. Понимаете ли вы это? Понимаете ли вы, что все это — жизнь, а она необорима? Вы упираетесь в частность, в случай, а случай может быть сам по себе кошмарным, гнусным — ну и что с того?.. Помилуйте! Это все равно что из писаний Сизионова делать вывод обо всей великой русской литературе.

— Но Сизионов и описывает в жизни только прекрасное в превосходнейшей степени.

— И он, и вы — каждый берете только одну половинку жизни, потому что не видите ее всю! — вскрикнул Коржев сердито.— Прекрасное не значит — красивое! О красивом пускай думают кондитеры и дамские цирюльники! А Сизионов — цирюльник, он стрижет, завивает и прыскает одеколоном! Жизнь — это и радость, и боль, и борьба, смерть, и любовь, и ненависть, и все это вместе — прекрасно! Если вы не поймете этого, бросьте перо и ступайте учить детей чистописанию!

— Как раз поэтому я и учусь в пединституте,— сказал я сухо.— Я никогда не думал о писательстве всерьез. Я не хочу писать.

— Вы не хотите?— сказал Коржев, останавливаясь. В стеклах его черных очков дробилась радуга.— Хотите вы этого или нет — вы писатель. Я не имею обыкновения говорить подобное телеграфным столбам. Вы писатель, хотя сами еще не сознаете этого. И вы обязаны видеть жизнь, как она есть. Весь ее спектр. Иначе вы рискуете сделаться тем же Сизионовым, только со знаком минус!

То, о чем он говорил, прояснилось для меня лишь много времени спустя.

Мы работали над «Воспитанием смелости». Мы спешили. Черновики переписывала Маша, и когда я видел свои мысли, изложенные ее почерком, мне казалось, что самое лучшее в нас роднится и сливается во что-то единое.

— Клим,— сказала она однажды, когда мы подходили к Плеханова 26.— Ты не обидишься, если я скажу? Раньше у тебя были глаза, как у нашего Джульбарса зимой. Знаешь , его выгонят на улицу, а он скребется в дверь когтями, и глаза у него замерзшие-замерзшие, жалобные-жалобные...

— Спасибо,— рассмеялся я.

— Нет,— сказала она,— теперь у тебя другие. Теперь они горячие, как солнце весной...

— Откуда ты знаешь? Сейчас темно.

— Знаю. И сейчас. Раньше ты вообще был не настоящий, а теперь — настоящий. Таким я тебя всегда представляла.

— Таким, как теперь?

— Как теперь...

Неожиданно для себя я нагнулся и поцеловал ее в щеку.

Я почувствовал в тот же момент, что сейчас разразится буря, в землю ударит молния и грянет гром. Но гром не грянул.

— Ты — как моя мама,— сказала она, смеясь.— Она тоже всегда — в щеку...

Я наклонился еще раз — навстречу мне потянулись ее губы.

Я заранее ко всему, кажется, приготовился, к чему бы то ни было,— только уж не к тому, что получилось на самом деле.

Аудитория — это пятьдесят девятая-то! — стала вдруг тесной, сидели по двое на стуле, сидели на столах, на подоконниках, на чем придется, а то и просто подпирали плечом стенку, первокурсники особенно. И — в паузах — только поскрипывание половицы у кафедры, когда Димка переступает с ноги на ногу.

«Уроки Белинского» — так называлась его статья. Я один крутил головой, не мог удержаться,— все заглядывал в лица, такие знакомые, давно уже не вызывающие любопытства. Но теперь они были как стекла в рамах, которые протерли, промыли после долгой зимы — и вот они сияют, прозрачные, светлые, переливаются солнечной золотинкой! И даже толстушка Катя, наш профорг, навалясь на портфель грудью, слушает, не шевелясь, и в кукольных глазках ее проснулась какая-то напряженная мысль!

А Димка — бу-бу-бу, как в бочку, не оторвется от тетрадки, только откинет упавшую на очки прядь волос — и снова, себе под нос,— бу-бу-бу, словно приговор читает. Но это — и правда приговор, окончательный и беспощадный.

И никаких фейерверков, никаких риторических эффектов, говорит — как дрова колет. И все просто и неотразимо. Белинский. Народность, идейность, реализм. Спустя сто лет — Сизионов. Роман «Восход». Ни народности, ни идейности, ни реализма. Что сказал бы «неистовый Виссарион» о произведении, где все образы фальшивы, психология — примитивна, язык — сусален, художественная идея напрочь отсутствует?.. Но Белинского нет. Бу-бу-бу. Поэтому, бу-бу-бу, приходится мне, Рогачеву...

А потом — Маша: «Воспитание смелости»... Мы решили, что читать нашу статью будет она. Она не бубнила, она знала ее почти наизусть, а там, где сбивалась, тут же находила новые слова, и от этого речь ее становилась еще более естественной и свободной, как будто рождалась тут же, у всех на виду. И все мои ядовитые сарказмы, вся желчь, вся злая ирония, которыми начинил я статью, в ее устах звучали горячим, пылким удивлением: смотрите, как просто, неужели кто-то может этого не понять?..

Наши статьи ударили, как выстрел дуплетом.

Впервые на заседании НСО раздались аплодисменты.

Выступил Федор Евдокимович, Его смяли. Он сел, не дочитав своих «замечаний», записанных в блокноте, Гошин начал с комплиментов: серьезный подход, заслуживающая внимания аргументация... Но после Белинского был еще Горький. Помним ли мы, как сформулировал товарищ Жданов требования, стоящие перед литературой?..

— Но ни Горький, ни Жданов не призывали писателей писать плохо,— с места громко сказала Оля Чижик (Ай да Оля!).