Газета Завтра 509 (34 2003) - Газета Завтра Газета

Впрочем, скажу честно, и поражения первых лет войны тоже связаны с крестьянством. Опять оставлю в стороне генералов и всех остальных, необходимых, нужных, но, увы, не ставших определяющей силой в сражениях. Крестьянство русское, направлявшее ход войны то в одну, то в другую сторону, не смогло мгновенно из мирного, землепашеского народа превратиться в профессионалов войны.

Как могли мгновенно победить воевавшую далеко не первый год лучшую в Европе немецкую армию мирные мужики, не приспособленные к убийству себе подобных? Может быть, и разгадка трудностей войны первых лет в том неспешном тревожном крестьянском разговоре, который вели Касьян и его односельчане, узнав о начале войны?

"Выпив под доброе слово, заговорили про всякое-разное, житейское, опять же про хлеб и сено, но Касьян, молчавший доселе, подал голос поперек общего разговору, спросил о том, что неотступно терзало его своей неизбежностью:

— А скажи, Селиван Степаныч... Всё хочу спросить… Там ведь тово… убивать придется…

Дедушко Селиван перестал тискать деснами огуречное колечко, изумлённо воскликнул:

— Вот те на! Под шелом идёт. Этова доси не знает. Да нешто там в бабки играются?…

— Ужли не страшно?…

— Послушать, — Афоня-кузнец кашлянул в чёрную пятерню, — дак вам такую б войну, чтоб и курицу не ушибить.

— А тебе-то самому какову надобно? — удивлённо обернулся Никола. — По мне не умирать — убивать страшно. Али сам не такой?.."

Вот и умирали во множестве русские мужики, пока не научились убивать, пока не переделали свой мирный характер пахаря в боевой характер воина. "Убить немца" — призывы Ильи Эренбурга и Константина Симонова не сразу, не вмиг вошли в сознание корневого русского крестьянства. Много пришлось самим пережить, чтобы Касьян и ему подобные почувствовали свою миссию шлемоносцев. Кстати, редко кто писал о важнейшей роли дедушки Селивана в этой былинной повести. Он и по воле автора, и по исторической логике событий оказался гораздо важнее приезжавших из города в Усвяты агитаторов, пропагандистов, важнее местных и пришлых партийных и советских властей. Умел же великий мастер слова Евгений Носов обходить всякую цензуру для исполнения своего замысла.

Дедушко Селиван, Георгиевский кавалер, герой и японской и Первой мировой войн — живой образ несломленной старой России, умудрившийся пройти сквозь все гражданские войны, репрессии и раскулачивания. Но оставшийся всё таким же русским коренником. Сила его образа в повести еще и в том, что он не картинен, не лубочен, не символизирует некую желанную схему представлений о былом, а так же, как все лучшие образы и характеры Евгения Носова, почти не выдуман, почти не написан, просто пришел из натуральной народной жизни, как часть народного бытия.

Значит, так на селе и было?! Уцелели, хоть и в малом числе, праведники былинной Святой Руси. И то, что именно он, а не какое-нибудь начальство партийное или карательное, объясняет Касьяну его предначертание — это уже и бытовая сценка, и часть народной жизни, и прямой символ обозначения всей идущей войны, войны мужицких шлемоносцев Касьянов за освобождение своей Родины.

"Оно ить глядеть на нашего брата — вроде и никуда больше негожи, окромя как землю пластать. А пошли — дак, оказывается, иньше чего пластать горазды… А уж кто середь нас природный воитель, дак это Касьянка. Не глядите, что помалкивает, попусту не кобенится… нареченье твоё такое, браток. Указание к воинскому делу.

— Какое такое указание? — и вовсе смешался Касьян….

— Сичас, сичас, голубь, про то почитаем. Про твоё назначение….

В полной тишине дедушко Селиван с усилием разломил надвое книгу, опахнувшую лица сидевших слежалым погребным веретком старины, и, отвалив несколько ветхо-кофейных страниц, нацелил палец в середину листа….

— Наре… нареченный Касияном да воз… возгордится именем своим … ибо несет в себе… освя… щение и благо… словение Божие кы… подвигам бран…ным и славным…. Взято наречение сие от слова … кассис… разумеющее шелом воина… и всякий носящий имя сие суть есьм непобедимый и храбрый шле.. мо.. носец… это не важно, что ты птахи не стрелил. Наука невелика, обучишься. Но ежели тебе уготовано, ты и не стрелямши ни в ково можешь такое сотворить, что и сами враги удивятся и воздадут хвалу и честь твоим подвигам, хотя и понесут от тебя урон и позор великий…".

Так и был определен носовский выход из тьмы поражений, через крестьянских шлемоносцев. Он и сам был одним из них, из курских крестьян, родом из деревни Толмачево, в конце тридцатых с родителями переехавший в Курск, с 1943 года воевавший в противотанковой артиллерии, на подступах к Кенигсбергу был тяжело ранен. День Победы встречал в госпитале, о чём и написал один из проникновеннейших своих рассказов "Красное вино победы". Несмотря на все горе, пребывавшее все годы с народом, он не отталкивается в своей прозе от зла, от ожесточения, от озлобления. И книгу своего друга Виктора Астафьева "Прокляты и убиты" он решительно не приемлет именно из-за излишней озлобленности на свой же народ. "Ужасным и нечистоплотным" назвал он этот роман в письме к Валентине Голанд. Будто его самого обидели.

Тем более иные места в военной прозе Астафьева и Носова почти совпадают, но как по-разному они написаны. В том же рассказе "Красное вино победы" есть и загипсованные чешущиеся раны, и промахи врачей, и недовольство завхоза Звонарчука, и излишняя самовлюблённость кавалерийского старшины с Золотой Звездой, как бы смачно и желчно обрисовал всё это Виктор Астафьев. Но зло порождает только зло, и курский шлемоносец Евгений Носов, ненавидящий любую фальшь, не заискивающий в своей жизни ни перед кем, предпочитал и в своей трагической военной прозе, и в лирических деревенских рассказах, к примеру, в рассказе "Шумит луговая овсяница", видеть добро и свет, любовь и надежду.

Да, русские крестьяне накопили ненависть, чтобы убить своего врага в великой битве, но нужна ли им эта ненависть дальше? Что же делать в нынешние лихие времена русскому народу, вновь копить ненависть? Вновь узреть своё иное немирное предназначение?

Молчавший почти все восьмидесятые годы, в девяностые, уже на краю своей жизни, Евгений Иванович Носов опубликовал целый цикл новых великолепных рассказов. Вновь обращаясь к вечной своей теме — жизни русского крестьянства и его великой жертвенности. Для меня его едва не самый последний из написанных рассказ "Фагот" стал еще одним завершением "Усвятских шлемоносцев". Рядом с Касьяном теперь оказался еще один носовский шлемоносец, молодой рабочий по прозвищу Фагот.

"С наступлением гласности твердел и голос Носова, — сказал при вручении ему литературной премии Александр Солженицын. — Теперь, но без всякого политического жара, несвойственного ему, свидетельствовал он и о советском обезумелом отступлении 41-го года… И, донося через 40 лет всю ту же военную тему, с горькой горечью всколыхивает Носов то, что больно и сегодня, что досталось никому уже не нужным ветеранам-фронтовикам, израненным, больным и нищим, когда невежественная молодёжь высмеивает их боевые ордена, пренебрегает их терпеливой скромностью, чужа их воспоминаниям и датам. Этой неразделённой скорбью замыкает Носов полувековую раму Великой войны и всего, что о ней не рассказано и сегодня…"

В рассказе "Фагот" Евгений Носов пишет уже о тех шлемоносцах, кто был отлучён сызмальства от своей крестьянской, мужицкой доли, кто был раскулачен и сослан, кто вместо дружной крестьянской семьи познал с детства бродяжничество и полусиротство. И опять же при злобе-то великой и мстительности как можно было показать в ярой ненависти и к матери, и к народу своему таких брошенных ребят?.. И привести их прямиком в армию Власова или в полицаи-каратели... Тем более была бы определённая правда в этом. Ведь немало было таких полицаев и власовцев, добрые сотни тысяч, и шли они с чувством мести, может, даже и праведной, шли в эсэсовской форме и с эсэсовскими автоматами в руках. Немало встречал я их уже в старости, в городках Бельгии и Германии, Канады и США, сколько трагических историй мне порассказывали, сколько записей своих передали… Но их правду не хотел знать и понимать Евгений Носов. Не хотели знать и понимать русские крестьяне, всё испытавшие на себе, и тем не менее, поднявшиеся в смертный бой за Родину. Ибо в былинной, в вечной исторической протяжённости оказались бы они в неправоте.

Писатель своего Фагота всё-таки привёл в шлемоносцы, сделал юным героем народного ополчения. И не под палкой, не под огнём заградотрядов шёл его Фагот на первый и последний бой с немцами. Скорее, наперекор советам старших. Ибо и винтовку ему, как юному, еще не дали, и встречные люди ему сказали, что всем велено отходить. А он, воистину ещё один народный шлемоносец, как бы позабывший трагическую судьбу свою, сам же тайком от старших выточил на станке самопал, выбежал навстречу немецкому танку, ибо оставлен был Курск и регулярной армией, и даже народное ополчение исчезло, кто перебит, кто разбежался по домам… Раскулаченный, брошенный даже родной матерью, спасающей от голодной гибели двоих младшеньких детей и потому жертвующей старшим, который уже способен был в своём пяти-шестилетнем возрасте сам выжить, и на самом деле вопреки всему выживший Фагот принял на себя смертный бой с немецкой армией. Может быть, надменный и самодовольный жест врага был последним толчком, после которого Фагот извлёк из-за пояса свое оружие, всегда заряжённое и готовое к выстрелу.