Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера - Джон Робисон

– Можно, я поведу? – спросил я деда. Никогда еще я не сидел за рулем «порше». Прав у меня пока не было, но дед этого не знал или ему было все равно. В те дни на Юге никого особенно не заботило, есть у тебя водительские права или нет.

Я забрался в салон – и тотчас узнал тот памятный аромат кожаных сидений, который впервые почувствовал, когда нашел брошенный «порше» в лесу. Я запустил мотор, а дед втиснулся на пассажирское место.

– Черт, ну и тесные же эти иностранные машины! – выругался он. Под руководством деда я повел машину по проселку к шоссе.

Автомобиль и впрямь был тесный, но мне все равно нравилось его вести. До этого из маленьких машин я водил только «фольксвагены». «Порше» оказался куда проворнее и маневреннее, он скользил будто по рельсам. «Фольксваген» в сравнении с ним был неповоротлив. Я вывел машину на федеральное шоссе и, сам того не замечая, погнал ее еще быстрее.

– Тебя штрафанут на полную катушку, малыш, – заметил дед, глядя на спидометр, стрелка которого уперлась в отметку «100 миль». А я и не сознавал, что гоню на такой скорости. Я сбавил ход, и дедушка успокоенно отвел глаза от спидометра. Но я знал – нас все равно не оштрафовали бы. Во всяком случае, не в штате Алабама. У деда был документ, подписанный тамошним губернатором, Джорджем Уоллейсом, – грамота о назначении деда полковником алабамской милиции. И еще у него имелась персональная табличка на машину, с надписью: «Под покровительством губернатора. Вперед, за Алабаму!»

Когда мы добрались до Лоренсвилля, домой к бабушке и деду, я тщательно вымыл «порше» и натер его воском. Я старался произвести впечатление на бабушку и деда – показать, как я внимательно забочусь о машине. Я даже заодно вымыл и до блеска начистил трактор, чтобы заработать дополнительные очки. Если повезет, то «порше» скоро будет моим. Дед неминуемо потеряет к нему интерес, как ко всем предыдущим покупкам, и что ему тогда останется, кроме как отдать автомобиль мне?

Но дед не отдал «порше» мне. Он одолжил его дяде Бобу. А дядя Боб впилился на «порше» в дерево. Так я снова остался без «порше».

Следующего «порше» мне пришлось ждать до своего двадцатипятилетия. Тогда-то я и увидел бежевый «девятьсот двенадцатый», который стоял на боковой улочке, и под стеклом у него было объявление «продается». Я купил его и поехал на нем домой – было недалеко.

Долгие, бесчисленные часы я потратил на то, чтобы привести автомобиль в порядок. Я его отреставрировал: сначала двигатель, потом кузов. Наверно, я перебрал и починил в нем каждый винтик, по одному. Я снял старую бежевую краску и заново покрасил «порше» в цвет морской волны. Потом цвет мне надоел, и я поменял его на алый «металлик». Получилось безупречно. Потом в один прекрасный день я осознал, что с моим «порше» возникла неразрешимая проблема: больше в нем чинить нечего. Тогда я продал его и купил другой, нуждающийся в реставрации – серый автомобиль модели «911-Е».

С тех пор у меня в руках побывало семнадцать автомобилей марки «порше», и каждый из них я чинил или полностью реставрировал. Даже когда у меня завелись деньги, я не покупал новые машины. «Любой дурак с тугой мошной может купить новый „порше“, – думал я. – А вот чтобы отреставрировать старый, нужно быть настоящим искусником». Я хотел стать именно искусником. Мастером своего дела. Художником, который работает с автомобилями.

Глава 6

Кошмарные годы

Примерно в те годы, когда мы перебрались в Шатсбери, в жизни нашей семьи началась черная полоса. Конечно, в ней были и просветы, – например, леса и мой «порше», – но супружество родителей стремительно разваливалось. Особенно скверно дела пошли после нашего переезда в Апрельский домик – именно таким идиотским веселеньким прозвищем его наградили братец и мать (поскольку переехали мы туда в апреле 1968 года).

Отец пил уже давно, но теперь он стал спиваться по-черному. Под кухонным столом копились пустые бутылки. Они выстраивались вдоль стены, а когда мы везли мусор на свалку, занимали чуть ли не весь багажник. Причем это были не мелкие бутылки, а галлоновые. Марки «С. С. Пирс» и «Галло» были у отца излюбленными видами спиртного. То и другое – херес. Теперь от отца и пахло иначе: он провонял спиртным.

Отец всегда легко срывался на рукоприкладство, но теперь, когда он пил запоем, то озлобился еще сильнее и стал агрессивнее и вспыльчивее. Он стал опасен. Как-то, вскоре после переезда, отец сидел в столовой и пил. Я прошел мимо, но, видимо, слишком шумно, потому что отец схватил меня за шиворот, яростно встряхнул, а затем отшвырнул так, что я шмякнулся о стену – даже штукатурка посыпалась. Я оцепенел, но тут вбежала мать с криком:

– Джон! Оставь сына в покое!

Я сполз на пол и замер, не в силах шевельнуться.

Отец выбежал из дому, сел в машину и рванул с места.

– Чтоб тебе разбиться насмерть! – крикнул ему вслед я.

После этого житье в Хэдли мне совсем не нравилось. Хорошо, что несколько месяцев спустя мы переехали. Потому что каждый раз, проходя через столовую, я видел вмятину в стене, и она напоминала мне об отцовской оплеухе. Напомню, мне тогда было одиннадцать лет. Правда, я уже в какой-то степени умел и мог постоять за себя. Однако просто чудо, что Сопелка, которому тогда было три, умудрился в этих условиях вырасти в Микроба, а потом и во взрослого. Он рисковал закончить свои дни, едва пискнув, в печи или в могилке без надгробия. Я вполне уверен, что некоторые ненужные родителям трехлетние дети этим и кончили. В конце концов, когда живешь в лесной глуши, кто посторонний обратит внимание, что мелькавший около дома малыш куда-то пропал? А отец Сопелку не выносил, во всяком случае, в те времена.

Каждый вечер отец устраивался за кухонным столом, напротив раковины и черно-белого телевизора. Взъерошенный, с запавшими глазами, он разваливался в кресле, держа в руке стакан и поставив початую бутылку на пол поблизости. Тут же дымилась в пепельнице сигарета, рядом валялась сигаретная пачка. Руки у отца дрожали, поэтому весь стол был усыпан пеплом и окурками. Когда к отцу присоединялась мать, окурки расползались по всей кухне и могли оказаться где угодно – в стаканах, кастрюльках, даже в наших тарелках.

К ночи мать покидала кухню, но иногда возвращалась поскандалить с отцом, отчего он делался еще раздражительнее. Я приучился по вечерам не попадаться ему на глаза или хотя бы не подходить близко. Но иногда он подзывал меня сам.

– Джон Элдер, поди сюда.

И протягивал руку.

Если я все же подходил, отец пытался поймать меня.

Это было плохо. Если ловил, то обычно до боли притискивал к себе, обдавал вонью перегара, царапал колючей щекой, хлюпал носом и твердил: «Я тебя люблю, сынок».