Ночной консьерж - Йен Фишер

На кухне капает вода, врезаясь в оцинкованную раковину, будто звучат литавры. Сквозь приоткрытое окно виолончельными глиссандо доносятся гудки редких автомобилей, с надменностью ледоколов разрезающих огромные лужи, – днем на город обрушился первый летний дождь. За шелестом шин возникают какие-то звуки, похожие на кваканье лягушки. Их издает неведомая ночная птица. Возможно, это действительно лягушка, но ему нравилось думать, что птица. Шипение сигареты, которую загулявший прохожий отправил в лужу пижонским щелчком.

Он перевернулся на бок и вжался ухом в подушку. Не помогло. Теперь его тревожили песни невинности пуха и перьев под наволочкой, на которые накладывался скрежет мебели по паркету у соседей снизу и еще какие-то голоса… Все что-то кричали – и снизу, и на улице, даже внутри подушки. В каждом голосе ему слышались недоумение, упрек, презрительный вызов: «Что ты наделал? Ты ведь убил его? Убил? Да, убил! Ты ведь хотел убить его. Ты всегда хотел кого-нибудь убить. Так что же ты не радуешься? Твоя мечта сбылась».

Голоса преследовали с раннего детства. Чувство вины – сломанный компас, который каждого заводит в его личный тупик, – начиналось с голосов. Он родился в год сентиментального полета олимпийского Мишки на связке воздушных шаров в прозрачное московское небо. Мать рассказывала, что роды проходили трудно, врачи уже собрались делать кесарево сечение.

– А он вдруг как-то развернулся во мне и вышел… – на этом месте рассказа мать всегда разводила руками и закатывала глаза, предоставляя слушателям самим оценить, что в этом случае сыграло решающую роль – божественное провидение или его врожденная ловкость. Ему нравилось думать, что ловкость.

Пока родители и соседи плакали перед телевизором, глядя на улетающего в облака медведя, он мочил пеленки и тоже плакал, чтобы привлечь к себе внимание. И тогда вступала хоровая разноголосица.

– Что же ты, а? Нам назло?

– Не можешь тихо полежать?

– Должен был только через час описаться!

– Хватит! Держи давай, я новую пеленку намотаю…

Он не претендовал на то, чтобы быть центром вселенной. Он даже не стремился затмить в сердцах окружающих плюшевого олимпийского медведя. Но чувствовать себя обязанным исполнять чьи-то планы, подчиняться – людям или правилам – было невыносимо. Он продолжал мочиться не по графику. Голоса раздавались чаще и громче. Он пытался перекричать их. Странно, собственный плач не вызывал в нем желания отключить слух, чтобы погрузиться в абсолютную тишину.

В школе разноголосица усилилась. Голоса требующие, голоса приказывающие, голоса выговаривающие, призывающие к ответственности. Учителя были к нему снисходительны. Если бы не их беззлобность, его аттестат выглядел бы гораздо хуже.

Маленький городок в южной Украине, где он рос, не баловал своих жителей обилием развлечений. В местном драматическом театре практиковалась в трактовках мировой классики труппа спивающихся неудачников. В единственный кинотеатр изредка привозили далеко не новые фильмы. Оставался еще Дворец культуры шахтеров, куда раз в месяц наезжали гастролеры – от группы «Мираж» до экстрасенса Кашпировского. Очень трудно было попасть во Дворец культуры на выступление столичных знаменитостей. Но его школьные педагоги почти всегда попадали. Дело было в том, что принципиальный и неприступный администратор Дворца культуры Богдан Фисенко имел душевную слабость к его старшей сестре Гале. Некому было упрекнуть его в том, что иногда он пользовался этой слабостью с целью повышения собственной успеваемости.

– Ох, и ловок же ты, Кацуро! – прищелкивал языком сизоносый трудовик, – ловок, а табуретка у тебя кособочится… Киянкой ее работай, киянкой!Дынь! Дынь! Глухие звуки дерева о дерево вызывали недовольную гримасу на лице трудовика. Дзынь! Тогда он специально промахивался и колотил по верстаку.

Стук киянки о металлическую обивку верстака становился громче, будто это он служил ритмической основой для мелодии Сен-Санса. Пластиковая музыка из пластиковой телефонной коробки. Как бы он хотел, чтобы телефонный звонок его просто разбудил. Ведь будят тех, кто спит. Но вместо этого телефон лишь отвлек от сумятицы в голове. Мутный калейдоскоп звуков, людей, видений, кошмаров и призраков преследовал его уже четвертый день, не давая заснуть или просто забыться.

– Да… Да, это я. Серж из Москвы… – Он взял телефонную трубку. – Кто это? Клуб «Pacha» и Таня с замороженными сосками? Что за чушь! Не помню… А-а-а… Николас! Ник! Однокурсник Огни, родственник принца Монако… Привет, рад слышать! Извини, немного занят, трубы в сортире засорились… Что? Ну, как тебе объяснить? Оттуда, куда все гадят, вдруг потекло наружу! Прости за натурализм. – Он старался до конца выговаривать слова, распухший язык с трудом ворочался во рту, будто в густой манной каше.

Ник начал распинаться о том, как он прекрасно провел время в Москве в его обществе полгода назад, с какой ностальгией вспоминает клубные загулы, веселых красавиц, стриптизерш, у которых он обнюхивал соски, припудренные кокаином…

– Да… да… Шикарный трип! А ты молодцом! Но пасаран! Белиссимо! – Он вставлял невпопад вежливые комментарии, как слепой танцор, совершая движения наугад с малознакомой партнершей.

– Серж! – На том конце трубки наконец иссяк фонтан воспоминаний. – У меня к тебе дело. Звоню порекомендовать клиента. Ему нужны твои услуги.

– Ник… Я сейчас не очень хочу работать. Мы можем вернуться к этому разговору позже?

– Я тебя очень прошу, Серж! Ты окажешь лично мне большую услугу. Конечно, парень хорошо заплатит.

– Ник… ну… хорошо. Дай ему мой электронный адрес. Пусть сделает стандартный бриф: даты, пожелания, бюджет…

– Спасибо, Серж! Как у вас говорят – «с меня причитается»?

– Типа того…

– Только учти, он особенный клиент. The Special One.

– Ваша светлость… – Он попытался, но не смог точно вспомнить, какой титул у Николаса – герцог или принц? – Ваша светлость, у меня все клиенты особенные. Вам ли не знать?Час спустя компьютер отозвался с другого конца комнаты мелодичным сигналом – пришло новое письмо. Он нехотя сполз с кровати, толкнул «мышку», чтобы засветить экран, и уставился покрасневшими, сощуренными глазами в текст сообщения. Незнакомец под ником Ганди писал, что он друг Ника, что ему нужно провести две недели в России, а подробности он расскажет при встрече. И в конце – приписка: «Я знаю, вы можете почти все. Давно мечтал о знакомстве с волшебником))».

* * *

Полковник Казбеков вернулся домой поздно. Возня с плановыми документами, обещавшая занять не более пары часов, затянулась почти до полуночи. Все равно дома никого не было, жена полковника улетела в Крым, где она с раннего детства привыкла провожать весну и встречать лето. Они были женаты уже двадцать три года, и при всей нежности и благодарности к ней Казбеков виновато ловил себя на мысли, что испытывает облегчение, когда «мышка» пакует чемоданы, оставляя после себя забитый до отказа холодильник и записку с наставлениями на все случаи холостяцкой жизни.

Полковник сбросил пиджак в прихожей, сунул пиццу в микроволновку, скрутил пробку пивной бутылке и, упав в кресло, достал из портфеля сероватую пачку бумажных листов. Текст был напечатан крупным шрифтом. Гораздо крупнее, чем документы, с которыми полковник засиделся накануне в своем кабинете. Так что он начал читать, даже не надевая очки. Отчет капитана Романова по операции «Шейх», как и все сообщения этого офицера, был составлен педантично, дотошно, с подробностями, которые не всегда казались Казбекову обязательными, но вызывали уважение к обстоятельности автора. По мере того как взгляд полковника скользил по тексту, лицо его все больше напоминало гипсовый слепок, лишенный признаков жизни. Замерли ноздри, перестали колыхаться щеки, желваки остановились в выпуклом положении, словно такова была воля невидимого скульптора. Он даже не расслышал звонка, которым микроволновка просигнализировала, что пицца готова. Дочитав до конца, полковник бросил отчет на пол и остекленевшим взглядом уперся в телефон. Затем он отчетливо и громко произнес бранное слово, которое не слетало с его уст уже два десятка лет.

Полковник Казбеков не выносил двух вещей. Когда при нем ругаются матом и когда курят. Человеку, лишенному этих естественных проявлений, полковник мог простить многое, даже неуставное обращение, даже грубое нарушение субординации, даже неопрятный внешний вид. Романов знал о реакциях своего шефа, но ему за несколько лет службы под началом полковника даже в голову не приходило проверить, так ли это на самом деле.

Месяц назад, ровно в половину седьмого вечера двадцать второго апреля, он вошел в просторный, заполненный антикварной мебелью кабинет Казбекова на семнадцатом этаже «Сага Офис Билдинг», откуда открывался панорамный вид на близлежащие районы столицы, и отрапортовал: