Здравствуй, страна героев! - Лев Ларский

Я выполнил свой гражданский долг и от ужаса не находил себе места. Завидев Лихина, я сразу же нырял под вагон, опасаясь, что он начнет приставать со своим сакраментальным вопросом: «Почему не работаешь?»

Но, видимо, после случая с водокачкой Лихин понял, что с таким придурком, как я, каши не сваришь, а мое донесение насчет грабежа он вообще не считал за работу. (Я уверен, что другая сторона, считавшая меня «оперативником», придерживалась противоположной точки зрения и узнай, кто донес Лихину, оценила бы по достоинству мой гражданский порыв.)

Половину нашей теплушки составляли отпетые рецидивисты. Я попросился в нее, потому что встретил там знакомых придурков — сапожника Ваську и портного Сашку, долго кантовавшихся в нашем батальоне. В своей компании ехать было как-то веселее. Вместе мы держались и прибыв на фронт. Оказались в одной стрелковой роте и в одном взводе. Но каково же было мое изумление, когда портной Сашка, как по волшебству, мгновенно перевоплотился из известного всей части придурка в гвардии старшину Куща и помощника командира взвода, а другой придурок, сапожник Васька — в сержанта Сидоренко, моего непосредственного начальника, командира нашего отделения! Солдатские погоны они поснимали и достали из вещмешков старые, соответствующие их фронтовым званиям. Вот тогда-то я впервые уразумел, о чем писал уже выше, отчего придурки в нашем запасном полку так и не были пойманы ни одной комиссией.

Что касается оперуполномоченного, называвшегося Лихиным, то после ЧП с грабителями мне ему донесений передавать не пришлось, и я с ним расстался, так и не выяснив: у какой же водокачки он мне назначил свидание.

…Между прочим, этот вопрос я ему задал спустя четверть века, когда встретил его в Коктебеле возле Дома творчества Союза советских писателей.

Я сразу его узнал — благо, он не особо изменился, только немного оплешивел. Был он без сержантских погон, в гражданской тенниске и шортиках, однако, судя по всему, работа у него была прежняя. Он околачивался на набережной среди писательской братии, подсаживался к инженерам человеческих душ то на одну скамеечку, то на другую и делал вид, будто занят чтением газеты.

Из великих писателей в Доме творчества пребывал Борис Полевой с супругой, к которому Лихин, не ясно почему, проявлял особый интерес. Меня так и подмывало ему сказать: «Товарищ Лихин, зря теряете время — это ж наш человек».

Как-то я его встретил возле дачи, которую мы обычно снимали. И вот решил ему представиться.

— Моя фамилия Ларский, — сказал я. — Мы с вами ехали в одном эшелоне из Горького в 1943 году. Помните ЧП в Сталинграде? А еще помните, вы встречу мне назначили у водокачки, но почему-то не пришли?

— Нет, не припоминаю — ответил он. — Много их было-то эшелонов и ЧП.

Между прочим, он сообщил, что вместе с товарищем по работе снимает койку в Доме Волошина. Почему именно в Доме Волошина, я так и не понял: то ли это место казалось ему наиболее подходящим для дислокации своей опергруппы, то ли решил слегка подмухлевать на суточных — ведь оперативник тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо.

До конца жизни не забуду ночную панораму Керченского плацдарма, которая открылась передо мной, куда наше маршевое пополнение прибыло к месту переправы. Это было что-то грандиозное, сравнимое, быть может, с извержением Везувия в последний день Помпеи. У меня дух захватывало. Судя по всему, приближался мой звездный час.

Было приказано не курить, чтобы не выдать противнику нашего месторасположения. Погрузка на катера происходила в напряженной обстановке, в страшной спешке. Я ночью плохо видел, а тут еще вспышки меня ослепляли, но я крепко держался за своих друзей Ваську и Сашку, чтобы не потеряться.

И вот, наконец, катера двинулись к крымским берегам, туда, где гремел страшный бой. Однако, в эту ночь нас в бой не бросили. Нас водили по каким-то оврагам и склонам, строили, перекликали по фамилиям. Видимо, происходил заключительный этап сдачи маршевого пополнения. Роту, в которой находились мы с Васькой и Сашкой, построили на открытом ветру бугре, где нас уже ждали «покупатели». Они ходили в темноте вдоль строя и кричали:

— Саратовские есть?

— Тамбовские есть?

— Рязанские есть?

— Курские есть?

Каждый командир роты искал своих. Сашка был из Днепропетровска, Васька — сумской, я — москвич, но таких не выкликнули.

Не знаю, почему Сашка закричал: «Есть курские!»

— Сколько вас? — спросили из темноты.

— Трое! — ответил Сашка.

Итак, вместе с Сашкой и Васькой я был зачислен в «курские». Мы пролезли в какую-то дырку и втиснулись в груду спящих прямо на земле тел.

Утром проснувшись, я, ожидавший чего-то сверхгероического, был страшно разочарован: вместо захватывающей дух феерической картины я увидел унылые холмы без единого деревца и непролазную грязь, в которой копошились перемазанные с ног до головы люди.

Я был готов к великим подвигам, но отнюдь не к тому, что увидел, то есть серым, унылым, как станет ясно, будням, именно из-за этого я снова оказался в придурках, но на этот раз уже не в тылу, а на фронте.

Пусть простит меня читатель за небольшое отступление от сюжетной линии, но я снова хотел бы затронуть вопрос о месте и роли придурков в Советской армии. По наивности в свою бытность клубным богомазом я полагал, что последние существуют только в тылу, а на фронте кантоваться не могут. Поэтому они и стараются всеми правдами и неправдами в запасных частях окопаться, и комиссии за ними охотятся именно для того, чтобы бросить их в бой.

В моем представлении, на фронте почти все поголовно должны были бы сражаться в бою, на передовой. Однако на своем немалом опыте я убедился, что придурков на фронте оказалось еще больше, чем в запасном полку, да и почетом они пользовались куда большим, чем тыловая бражка.

Читатель может положиться на мой опыт. На фронте мне пришлось спускаться и подниматься по многим ступеням «придурочной иерархии». Достаточно перечислить мой послужной список, чтобы в этом убедиться. Прежде чем стать ротным придурком в саперах, я побывал в придурках при обозе и при похоронно-трофейной команде. Затем я некоторое время был штабным придурком, поднялся до штаба корпуса и, возможно, пошел бы еще выше, если бы не обнаружилось, что у меня нет допуска к секретной работе. Я опять спустился до ротного уровня, был писарем в стрелковой роте. А в самом конце войны, по воле судьбы, я (к счастью, ненадолго) оказался придурком, исполняющим обязанности советского коменданта города Тржинца.

К этому я должен добавить, что иногда — хоть это и случалось не по моей воле — я, по совместительству, состоял в придурках при оперуполномоченном особого отдела, а также при комсомольском бюро.

Во фронтовом лексиконе термин «придурок» употребляется еще в одном значении. У ротных и батальонных писарей и в строевых отделах штабов, ведающих учетом, этим термином обозначаются лица (а также и конский состав), не состоящие на довольствии в подразделениях, где они числятся по спискам.[7]

Именно эта многочисленная категория всевозможных «откомандированных» и «прикомандированных» и составляла цвет, элиту всей придурочной братии из числа рядового и сержантского состава.

В ее рядах состояли даже целые коллективы, к примеру, дивизионный ансамбль песни и пляски, заштатные писари в штабах и службах, дополнительные счетные работники и весовщики, политотдельские художники, фотографы, внештатные корреспонденты и корректоры дивизионной многотиражки, целая гвардия неположенных вестовых, коноводов, личных парикмахеров, сапожников, поваров и портных. И это еще не считая фронтовых подруг, состоявших при начальстве. Но пусть читатель не сделает поспешный вывод: мол, вся эта братия холуев и захребетников заботилась лишь о спасении своих шкур, в то время как на передовой гибли в боях солдаты, отдававшие свои жизни за родину и лично за товарища Сталина. «Для кого война, а для кого — хреновина одна…» — говорили на фронте. — Почему эту братию, получавшую лучшие куски из солдатского котла, разбавлявшую солдатскую водку и за этот счет выкраивавшую себе по пол-литра не разбавленной — вместо положенных 100 грамм! — не бросали в бой, наряду со всеми? — спросит читатель.

Дорогой читатель, институт придурков в Советской армии, конечно, порождал некоторые отрицательные явления, в первую очередь, воровство, хищения казенного имущества, пьянство, но его роль не исчерпывалась лишь негативными моментами. В том и состоял парадокс, что именно придурки в боевой части образовывали ее ядро, ее костяк, без которого воинская часть была бы не в силах восстановить свою боеспособность после понесенных потерь. А потери в боях доходили до 80–90 процентов от численности личного состава.