Хронофаги - Екатерина Соловьёва

«В конце концов, они многого не знали», — улыбнулся служитель, проведя по густой шевелюре, словно припорошенной инеем.

Три года назад, увидев на утренней мессе, что юнец, что околачивался с остальными бродягами возле церкви в дни раздачи бесплатной похлёбки, поседел за ночь, отец Антуан не оставил этот факт без внимания. Бертран начал заикаясь, но дальше ложь полилась легко и свободно, словно он всю жизнь только и делал, что лгал. Он нёс что-то о святом Бенедикте, что привёл его в этот храм, пообещав кров и пищу, если он будет служить богу. А когда молодой человек попросил доказательств, призрак разверз перед ним геенну огненную. И было это так ужасно, что волосы встали дыбом.

Пресвитеры долго и горячо шептались у исповедальни, пока Бертран жадно уписывал горячую похлёбку в кладовой. Ещё несколько часов назад он лежал в лесной яме, в которой заночевал накануне, проснувшись и заледенев от ужаса: по нему ползало не менее трёх десятков змей, привлеченных теплом человеческого тела. Парень почти не помнил, как выбрался и, дрожа, побрёл в сторону города.

Отец Антуан оставил прихожанина служкой, а через полтора года отец Раймон отправил письмо прелату Марсельскому. Тот не замедлил приехать и долго пытал седого юношу, стараясь отыскать в его льдистых глазах хоть один намёк на ложь. Служка отвечал терпеливо, пока не сомлел в глубоком обмороке, что, конечно же, не могло не умилить пресвитеров. Было принято решение хиротосанить[11] юношу, которому явно покровительствовал основатель ордена, сам святой Бенедикт. Так церковь получила симпатичного диакона, который седой шевелюрой в сочетании с обаятельной улыбкой сумел привлечь новых прихожан и увеличить пожертвования.

Когда Бертран закончил, солнце село, наполнив храм сумерками. Христос на витраже пропал, зато физиономия Петра так налилась тьмой, будто он снова собрался предать учителя. Диакон зажёг несколько свечей и принялся чистить подставки от воска, пытаясь утихомирить суматошный стук сердца. Затем он вымыл и натёр до блеска потир, перекрестился и, взяв свечу, спустился в подвал, обгоняя по стёртым ступеням бесноватые тени. Она звала. Так же сильно, как и накануне. Горячий воск тихо плакал на запястье, разделяя немой восторг диакона.

Бертран откопал её вчера ржавым заступом, звенящим о стылую землю, и несколько часов не мог оторваться, разглядывая со всех сторон и не находя изъяна. Она была прекрасна. Неведомый мастер высек божественное тело из белого мрамора, вклеив кусками розового кварца соски, ноготки и даже уголки прикрытых глаз — бездонно-агатовых, как глухая полночь, как первозданный Хаос. Полные зовущие губы алели рубинами на лице сердечком, обрамлённом водопадом волос иссиня-чёрного камня. Она застыла в позе танцовщицы, удивительно живая и настоящая. В первую ночь он опомнился лишь под утро, тесно прижавшись к полным бёдрам и обнимая тонкую мраморную талию. Вторую нараспев читал Евангелие от Марка в слепой надежде оживить. Холодная статуя захватила целиком разум и душу, он весь день изнывал от желания обнять её, собирая пожертвования на западном престоле. И лишь назойливые видения, что вдруг стали сопровождать редкие сны, пугали Бертрана. По рубиновым губам бежала чья-то тёплая кровь, и прелестница улыбалась так, что заходилось сердце, только что сдавленное страхом: а чья же кровь?..

Юноша томно вздохнул. Он никогда не видел такой красоты, да и откуда? Разве можно считать за женщин бородавчатую садистку-надзирательницу Мари в приюте, толстуху Фюи с жёлтыми прокуренными зубами или воробышка Жаннетту?

«Жаннетта, piaf…»

Ей было пятнадцать, но выглядела она младше года на два. Жаннетта проводила у храма больше времени, чем дома, но это мало кого удивляло, все знали, что отец-грузчик бьёт дочь, а мать скользнула под лёд прошлой весной, когда полоскала бельё. Бертран не жалел для неё похлёбки, вспоминая себя в приюте, но не мог не отметить, что девушка проявляет к нему интерес. Большие глаза цвета свежезаваренного чая загорались огнём при виде молодого диакона, а бледное лицо расцветало улыбкой, когда широкая ладонь проводила по светлым волосам, растрёпанным, как воробьиные перья.

Бертран вздрогнул, услышав чей-то стук. Торопливо забросав статую ветошью, он поднялся по лестнице и хлопнул крышкой подвала. Звук шёл от центрального входа.

— Кто там?

— Это я, отец Бертран…

Последнее слово унёс вой ледяного осеннего ветра, но диакон и без него понял, кто за дверью. Лишь один человек называл его «отцом», нарушая церковную субординацию. Отодвинув засов и тяжёлую створку, он выставил перед собой свечку. Апельсиновый треугольник света выхватил из мрака подростка, закутанного в старую шаль. Из-под низко надвинутой вязаной шапочки, во все стороны торчали вихры светлых волос. Недолго думая, Бертран впустил девушку внутрь и задвинул чугунный засов.

— Ты что здесь делаешь в такой час? И сколько тебе повторять: я не отец, а всего лишь диакон…

— Отец с Гюставом деньги получили, — шмыгнула разбитым носом Жаннетта. — Они там празднуют… на столе плясать заставляли…

Бертран привычно разогрел похлёбку на каменке в кладовой и нарезал хлеба, пока гостья умывалась в медном тазу. Наскоро помолившись, они разделили поздний ужин и чашку чая. Девушка даже развеселилась, когда диакон закутал её в меховой жилет Мишо и уложил на тюфяк.

— Ты должна уйти до рассвета, пока не явится отец Раймон, — погрозил пальцем юноша. — Тебе скоро шестнадцать, представь, какие слухи поползут, если тебя здесь найдут! Нам обоим тогда несдобровать.

— Не уходи, — попросила в ответ Жаннетта, моля влажным щенячьим взглядом.

Бертран вздохнул и сел рядом, но тепло сразу разморило гостью, и она заснула, по-детски приоткрыв рот. Притворив дверь кладовки, диакон начал мерить пол широкими шагами — от престола до входа и обратно. Она звала. Она требовала. И что самое ужасное — он хотел подчиниться. Сделать всё, лишь бы она хоть раз улыбнулась.

Юноша смахнул пот со лба, взял свечу и вернулся в подвал. Ветошь пала к точёным ножкам красавицы, обнажая грудь, готовую вздохнуть. Изнемогая, Бертран прильнул к алым устам, которые показались горячими и солёными. Сверху донеслись двенадцать ударов часов с городской ратуши, но суматошный стук сердца заглушил и их, так что не сразу удалось расслышать:

— Отец Бертран…

Он обернулся и побледнел. Жаннетта, растрёпанная и печальная, сама протягивала хлебный нож. Жилет и шаль она оставила в кладовке, оставшись в платье, которое ей было мало и, наверняка, жало в бёдрах.