12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа - Соломон Нортап

К несчастью, денежные дела Уильяма Форда запутались. Тяжкий приговор был вынесен против него вследствие того, что он поручился за своего брата, Франклина Форда, жившего на Ред-Ривер выше Александрии, который не сумел выполнить свои денежные обязательства. Кроме того, хозяин задолжал Джону Тайбитсу значительную сумму за его услуги по строительству лесопилки на Индейском ручье, а также зерновой мельницы, и ткацкой, и других построек на плантации в Байю-Бёф, пока еще не оконченных. И вот, чтобы выполнить все эти требования, требовалось продать 18 рабов, и меня в том числе. Семнадцать из них, включая Сэма и Гарри, купил Питер Комптон – плантатор, тоже живший на Ред-Ривер.

Я был продан Тайбитсу – несомненно, из-за моих плотницких навыков. Это произошло зимой 1842 года. Сделка по продаже меня Фриманом Форду, как я удостоверился по записям в общественном архиве Нового Орлеана по своем возвращении, была датирована 23 июня 1841 года. Когда меня продали Тайбитсу, договорная цена моя превысила сумму долга, и Форд взял на остаток закладную ссуду на движимое имущество в 400 долларов. Как покажет дальнейшее, я обязан этой закладной своей жизнью.

Я попрощался с добрыми друзьями на вырубке и отбыл вместе с моим новым хозяином, Тайбитсом. Мы отправились на плантацию на Байю-Бёф, расположенную в 27 милях от «Сосновых Лесов», чтобы завершить неоконченный контракт. Байю-Бёф – ленивая, извилистая протока – один из тех стоячих водоемов, столь обычных в этих местах, берущих начало от Ред-Ривер. Она протянулась от точки неподалеку от Александрии в юго-восточном направлении и на всем своем извилистом пути составляет более 50 миль по протяженности. Обширные хлопковые и сахарные плантации обрамляют оба ее берега, простираясь до самых границ непроходимых трясин. Там полным-полно аллигаторов, из-за которых местным свиньям и беспечным детишкам рабов небезопасно бегать по илистым берегам. На одном из изгибов этого речного рукава, недалеко от Чейнивиля, располагалась плантация мадам Форд – а на противоположной стороне жил ее брат, Питер Таннер, видный землевладелец.

По прибытии на Байю-Бёф я имел удовольствие встретить Элизу, с которой не виделся несколько месяцев. Она не угодила миссис Форд, поскольку больше была занята размышлениями о своих печалях, чем хлопотами по дому, и, как следствие, ее отослали работать в полях на плантации. Она стала хрупкой, исхудала и по-прежнему горевала о своих детях. Она все спрашивала меня, не забыл ли я их, множество раз допытывалась, помню ли я, какой красавицей была ее Эмили, как любил ее Рэндалл, – и вслух задавалась вопросами, живы ли они еще и где могут оказаться ее милые крошки. Элиза превратилась в сущую тростинку из-за неизбывной скорби. Ее сутулая фигура и впалые щеки слишком ясно указывали, что она уже почти достигла конца своего утомительного пути.

Надсмотрщиком Форда на этой плантации был некий мистер Чапин – добродушный уроженец Пенсильвании. Плантация находилась в его исключительном ведении. Как и остальные, Чапин невысоко ставил Тайбитса (и этот факт, вкупе с закладной на 400 долларов, впоследствии стал для меня большой удачей).

Теперь я был принужден трудиться изо всех сил. С первого луча рассвета до поздней ночи мне не было позволено ни мгновения праздности. Как бы дело ни шло, угодить Тайбитсу было невозможно. Он непрестанно сыпал проклятиями и жаловался. Он ни разу не сказал мне доброго слова. Я был его верным рабом и немало зарабатывал для него каждый день – и все же каждый вечер возвращался в свою хижину, сгибаясь под грузом оскорблений и обидных эпитетов.

Мы завершили строительство зерновой мельницы, кухни и прочего и уже занимались сооружением ткацкой, когда я совершил проступок, в этом штате караемый смертью. То была моя первая схватка с Тайбитсом. Ткацкая, которую мы возводили, стояла во фруктовом саду в нескольких ро́дах[36] от дома Чапина, или «большого дома», как его называли. Однажды вечером, проработав до тех пор, пока не сделалось слишком темно, чтобы видеть собственные руки, я получил от Тайбитса приказ подняться утром спозаранку, взять у Чапина бочонок гвоздей и начать прибивать доски обшивки.

Я вернулся в хижину крайне усталый и, приготовив себе ужин из бекона и кукурузной лепешки и поболтав немного с Элизой, которая занимала ту же хижину вместе с Лоусоном, его женой Мэри и рабом по имени Бристоль, улегся на земляной пол, даже не помышляя о тех страданиях, которые ожидали меня поутру. Еще до зари я стоял на веранде «большого дома», ожидая появления надсмотрщика Чапина. Будить его ото сна и излагать ему мое дело показалось бы мне непростительной наглостью. Наконец он вышел. Сняв шляпу, я сообщил ему, что мастер Тайбитс велел мне попросить у него бочонок гвоздей. Зайдя в кладовую, он выкатил бочонок, одновременно сказав, что, если Тайбитсу нужен другой размер, он постарается их добыть, но пока я могу пользоваться этими. Затем, вскочив на лошадь, которая уже стояла оседланная и взнузданная у дверей, он поскакал в поля, куда еще до него ушли рабы. А я подхватил бочонок на плечо и пошел к ткацкой, где вскрыл у бочонка дно и начал прибивать доски обшивки.

Когда начал разгораться день, Тайбитс вышел из дома и двинулся к тому месту, где я трудился в поте лица. В это утро он казался еще мрачнее и угрюмеее обычного. Он был моим хозяином, наделенным законным правом на мою плоть и кровь, и мог проявлять в отношении меня любую тираническую власть, к какой побуждала его злобная натура. Но не было такого закона, который помешал бы мне глядеть на него с сильнейшим отвращением. Я презирал его повадки и его тупость. Я как раз вернулся к бочонку за очередной порцией гвоздей, когда он подошел к ткацкой.

– Кажется, я велел тебе начать прибивать обшивку этим утром, – заметил он.

– Да, господин, и я как раз этим занимаюсь, – ответил я.

– Где же? – спросил он.

– На другой стороне, – был мой ответ.

Он обошел здание с другой стороны и некоторое время изучал мою работу, что-то придирчиво бормоча себе под нос.

– Разве я не велел тебе вчера вечером взять бочонок гвоздей у Чапина? – вновь спросил он.

– Да, господин, я так и сделал; и надсмотрщик сказал, что достанет для вас гвозди другого размера, если они вам понадобятся, когда вернется с поля.

Тайбитс подошел к бочонку, мгновение смотрел на его содержимое, а затем в ярости пнул его. Набросившись на меня с неожиданной злобой, он воскликнул:

– Черт тебя подери! Я-то думал, что ты хоть что-то смекаешь!

Я рискнул ответить:

– Я старался сделать так, как вы мне сказали, господин. Я не хотел ничего плохого. Надсмотрщик сказал…

Но он перебил меня таким потоком проклятий, что я не смог закончить предложение. Под конец он бегом бросился к дому и, зайдя на веранду, схватил один из кнутов надсмотрщика. У этого кнута была короткая деревянная рукоять в кожаной оплетке, со свинцовым утяжелителем на толстом конце. Ремень плети был около трех футов в длину и сделан из плетеной сыромятной кожи.

Поначалу я струхнул, и первым моим побуждением было бежать. В доме и службах не осталось никого, кроме Рейчел, кухарки и жены Чапина – и ни одной из них не было видно. Все остальные были в поле. Я знал, что он намерен высечь меня, и это был первый раз, когда кто-то пытался это сделать с момента моего прибытия в Авойель. Более того, я чувствовал, что служил ему верой и правдой – что я не повинен ни в каком зле и заслуживаю похвалы, а не наказания. Мой страх превратился в гнев, и, прежде чем он добрался до меня, я твердо решил, что не дам себя высечь, пусть даже это будет вопрос жизни или смерти. Размахивая кнутом над головой и держа его за тонкий конец кнутовища, он подобрался ко мне и со злобной усмешкой велел раздеться.

– Господин Тайбитс, – проговорил я, смело глядя ему в лицо, – я не стану этого делать.

Я собирался сказать еще что-то в свое оправдание, но он с сосредоточенной злобой набросился на меня, схватил за горло одной рукой и поднял кнут другой, собираясь ударить. Однако прежде чем удар на меня обрушился, я поймал Тайбитса за ворот сюртука и притянул к себе. Наклонившись, я подхватил его за лодыжку и оттолкнул другой рукой – он упал на землю. Обхватив одной рукой его ногу и прижав ее к своей груди, так что его голова и плечи едва касались земли, я поставил ногу ему на шею. Он был полностью в моей власти. Кровь во мне кипела. Казалось, она бежит по моим венам подобно пламени. В припадке своего безумия я выхватил у него из руки кнут. Он боролся изо всех сил; клялся, что я не доживу до завтрашнего дня и что он вырвет мне сердце. Но его усилия, как и его угрозы, были одинаково бесплодны. Не знаю, сколько раз я его ударил. Один удар за другим сыпались быстро и тяжко на его извивающееся тело. Наконец он закричал – завопил, что его убивают, – и вот уже тиран и богохульник взмолился ради Бога о милосердии. Но тот, кто ни к кому и никогда не проявлял милосердия, его и не получил. Жесткая рукоять кнута гуляла по его телу до тех пор, пока у меня не заболела рука.