Каменный Пояс, 1982 - Людмила Татьяничева

За полгода службы Зелепукин так и не смог сблизиться с кем-либо, его сторонились: высокомерен, заносчив, неоткровенен. Его внимание ко мне показалось оскорбительным, и я чуть приотстал, но теперь чувствовал себя лучше. Может, и вправду открылось второе дыхание?

— Врешь, гад!

Это, видно, кто-то сам себя подстегнул. Каждый из нас оставлял за собой дымный шлейф пыли: очень похоже на групповой полет самолетов, только наши скорости, конечно, с реактивными не сравнишь. Топот, топот… К Глазырину уже перекочевал и рябовский автомат.

Мне снова вспомнились советы командира. Как точно он рассчитал. Чем дальше — тем труднее; чем труднее — тем значительнее должен быть мотив. Я представил себя фронтовиком дядей Митей, а вокруг рвутся мины, пронзая осколками пространство.

Но вдруг боль, увы, не придуманная, а реальная, обожгла левую ступню, и без того истерзанную скомканной портянкой. Не сразу я разобрался, что просто подвернул ногу. Лоб покрылся испариной, в глазах потемнело. Прохромав несколько шагов, я упал. Ребята пробежали мимо, как в замедленном кино, никто не притормозил, но это не вызвало обиды. Все правильно, парни о себе думают, как бы дойти, дотянуть. Когда стало чуть легче, я поднялся, захромал, лишь бы двигаться.

Меня все же подхватили под руки. Но это не вызвало чувства благодарности — это нужно не только мне: зачет по последнему.

Впереди замаячил оранжевый «Москвич» комбата, и кто-то, дурачась, крикнул:

— Ура! Вот и любимая девушка.

Мне было не до смеха: едва меня отпустили крепкие руки товарищей, я спланировал на кочку. Дошел! Все-таки дошел!

На время, пока подживала нога, меня определили в библиотеку выдавать солдатам книги. Однажды заглянул Гошка Батурин, первым протянул руку, здороваясь, и это обрадовало меня настолько, что захотелось поговорить с ним откровенно. Было нечто в Гошке похожее на Туманова. Начал издалека.

— Вовремя у меня нога подвернулась. А то вы так и дулись бы на меня.

Сержант усмехнулся, но промолчал.

— Чертовски трудный марш-бросок…

— Не самое трудное это дело в нашем мире, — возразил он.

Я согласился, что есть вещи сложнее, непонятнее, что физическую усталость можно вытерпеть, что можно так натренироваться — никакие дистанции не страшны будут. А психологический груз не каждому по плечу. Вот, к примеру, как одновременно выполнить долг и угодить товарищам? Гошка терпеливо выслушал мою исповедь о конфликте с Ивановым в первую ночную смену, ни разу не перебил рассуждения о достоинстве, о чести мундира, о собственном «я»…

— Свое «я», говоришь? А как насчет чужого? Ты знаешь, почему Рябов не в форме?.. Не зная броду, не суйся в воду. Тебе отличиться захотелось, а ему твоя выходка костью поперек горла встала: вряд ли теперь его пораньше домой отпустят. А ему во как нужно!

— А что у Рябова?

— Получил письмо — жена с кем-то спуталась. Он-то надеется: приедет — разберется. А тут ты…

— Вон оно что-о! — неопределенно протянул я.

У Гошки вроде и настроение поднялось, мол, провел со мной воспитательную беседу, а я уяснил все, как следует… Ничего подобного! Если каждый солдат будет из-за баб по мишеням мазать, то плохая это будет армия. Я так и заявил Батурину. Он ошеломленно уставился на меня:

— Ты, похоже, того… А ведь и до старшины дослужишься, только… не позавидую я твоим подчиненным.

Батурин бросил на стол два письма, повернулся и, тихо поругиваясь, вышел из библиотеки.

Ну и пусть катится. Конечно, грубо я сказал «про баб», но ведь в принципе верно. Есть долг, есть обязанности. Ну, а если не справился с ними, то, как говорится, — каждому по труду…

Я взял конверт с письмом от Генки Туманова. Там, где пишут обратный адрес, стояло «Сихотэ-Алинь». Туман писал, что жалеет — нет в походе меня с гитарой. А что приятнее, чем попеть у костра?

«Встречались мы с ребятами из Куйбышева, слушали их, не переслушали. Молодцы. Лауреаты своего самого знаменитого фестиваля. Между прочим, ты бы тоже там неплохо выглядел. Так что дослуживай, махнем вместе».

Из маминого письма я узнал, что Генка из похода не вернулся — он погиб, спасая лес от пожара.

Песня шестая.

ЕЩЕ НЕ НАПИСАННАЯ

Я напишу песню о Генке — это мой долг. И потому, чем дальше уходит день его гибели, тем чаще я мысленно возвращаюсь к трагическому событию. Во второй раз я потерял близкого человека. Жаль дядю Митю, но это чувство не столь во мне остро, наверно оттого, что незаметными ему самому (а, может, он делал это сознательно?) фразами, поступками отчим готовил и мать, и меня к мысли, что человек не вечен, что придет и его, дяди Митин, черед. Он был оптимистом, но он был и намного старше меня. А вот Генка… Ровесник, который мог сидеть рядом со мной в притихшей аудитории, а потом проехать в дребезжащем трамвае по ночному городу, постоять, прощаясь, у моего дома, поговорить о сопромате или еще о чем-нибудь… умном, глупом — какая разница? Он мог думать, спорить, петь, ходить в свои походы… Мог! А теперь самое дорогое, что от него осталось, — память его родителей, его друзей.

Мы познакомились с Тумановым своеобразно: подрались из-за пустяка — перепутались наши лески, и я, вспылив, выбросил его чебаков в пруд. Он спокойно проводил взглядом ожившую в родной стихии рыбу и так же спокойно предложил:

— Давай, распутаю.

Но я кипел мщением, мне хотелось и его разозлить. Схватил Генку за ворот рубахи и не заметил, как сам растянулся на горячих досках причала, а он, оседлав меня, повторил:

— Распутаю леску, не кипятись…

Потом мы пили с ним газировку, ели пятикопеечные пирожки с ливером, и он показывал свой город, доселе мне не известный. Ползали по скалам, выковыривали из камня твердые кристаллики граната. Тогда он впервые провел меня и в Оазис.

Когда же появились наши общие друзья, Туман ушел в тень, потому что внешне проигрывал им. Он оказался для меня на втором плане, хотя с пятого класса мы учились с ним вместе и даже парты наши всегда соседствовали.

Теперь-то я понимаю, что Генка не любил привлекать к себе внимания. Если Сарыч оказался заводилой, Воробышек исполнителем самых рискованных мероприятий, я — душой компании, чему помогла гитара, то Туман не выставлял свои способности напоказ.

Но он был нашей совестью!

Однажды Воробьев пришел в Оазис пьяным (это случилось на третий день после похорон его матери), обиженным, настороженным. Я пошутил: мол, не надо переживать, отец найдет другую. Воробышек бросился на меня с ножом. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не Генка, который встал между нами. Воробышек сник, заплакал. А потом была Света, моя первая любовь, спор из-за нее с ребятами… И никто, кроме Генки, меня не понимал. Память, к моему стыду, подсказывала и такой случай. Как-то я, зная, что дядя Митя должен вот-вот привезти уголь (тогда мы еще жили в частном доме), убежал на тренировку баскетбольной секции, а дяде Мите помог Генка, причем ни словом не укорил меня…

— Здравствуйте, тетя Зина!

— Санечка, милый, здравствуй! Сколько лет не видела тебя! Иногда вспомню — куда пропал? А он и носа не кажет.

— Простите, тетя Зина, закрутился. На вечернем учусь, работа новая, в комитет комсомола выбрали… А впрочем, вру я все. Не это мешало. Другое, не знаю, как и объяснить… Стыдно мне, виноват я перед Генкой…

— Ишь, выдумал! Вину? Да Геночка любил тебя. Я перед походом ему гитару купила, а он мне — вот Санька отслужит, научит играть… Ну, ты посиди чуток, а я пойду чай поставлю.

В Генкиной комнате все оставалось так, будто хозяин вышел на одну минутку. Только ледоруб, который раньше валялся или у порога, или в кладовке, сейчас висел на стене под портретом в траурной рамке. Я подошел к стеллажу с книгами, провел пальцами по корешкам: синие тома «Библиотеки поэта», сборники «День поэзии», крошечные книжечки стихов — какие-то редкие издания. Стихи, стихи, стихи… На одной из полок под руку попалась тетрадь, и я полистал ее. Это был дневник, который описывал поход на Сихотэ-Алинь. Между страницами попадались сухие травинки, хвоя. Некоторые строчки размыла вода, — видно, не сумел спрятать от дождя. Рядом с книгами — камни. Затаенно блестели в свете люстры темно-вишневые гранатовые щетки, холодно сверкали грани увесистой друзы хрусталя, которую мы разыскали с ним вместе, когда решили добраться до истока речки Известковой. Истока не нашли, зато на обратном пути, преодолевая один из заброшенных карьеров, вдруг увидели не совсем обычный камень… Мы отмыли хрусталь от песка и глины, и он заиграл цветами радуги. В комнате его нестерпимый блеск был приглушен.

— Вот и чаек поспел.

Генкина мать поставила на стол поднос с яркими чашками.

Сидели в полумраке. Не помню уж, когда и кто меня слушал так внимательно. Наверное, это фамильная черта Тумановых — сопереживать, поддерживать.