Гнилые болота - Александр Шеллер-Михайлов

Послѣ звонка большая часть учениковъ разошлась по домамъ, пансіонеры пошли обѣдать и послѣ обѣда побѣжали на дворъ играть. Я съѣлъ свой скромный завтракъ, состоявшій изъ булки съ масломъ и сыромъ, и тоже пошелъ гулять на школьный дворъ, гдѣ шумѣли и кричали ученики всѣхъ классовъ, летали мячи, взмахивались палки и иногда жалобно взвизгивали собаки, случайно попавшія въ страшную кутерьму разыгравшихся дѣтей.

X

Продолженіе

На дворѣ я сѣлъ на ступеньку школьнаго надзорнаго крыльца и задумчиво смотрѣлъ на играющихъ дѣтей. Мнѣ было скучно и грустно, но я не желалъ вмѣшиваться въ ихъ пеструю толпу — она была слишкомъ шумна, я не привыкъ ни къ какому шуму, ни къ веселому, въ родѣ игры, ни къ печальному, въ родѣ драки. Въ моей головѣ носились какія-то смутныя мысли: «что было бы со мною, — думалось мнѣ,- если бы изъ меня выжали масло? Я вдругъ сдѣлался бы тоненькимъ-претоненькимъ. И неужели изъ каждаго-то человѣка здѣсь выжимаютъ масло? Изъ Рейтмана, я думаю, не выжимали, оттого онъ и толстый такой. Однако, какой же онъ злой! всѣхъ онъ колотитъ. Если онъ меня поколотитъ, то я Мейеру пожалуюсь; славный этотъ Мейеръ, только какой онъ смѣшной и худенькій; ему не справиться съ Рейтманомъ, вотъ мой папа такъ справится: лучше я ему на Рейтмана пожалуюсь. А что-то дѣлаетъ теперь папа? Строгаетъ, я думаю, что-нибудь или обо мнѣ съ мамашей разговариваетъ, можетъ-быть, и бабушка у насъ… Сбѣгать бы домой». Мои мысли, мало-по-малу, унеслись домой, и мнѣ стало еще скучнѣе: три часа, которые я долженъ былъ просидѣть въ училищѣ, представлялись мнѣ въ видѣ трехъ дней, даже болѣе. Наконецъ, меня вывелъ изъ задумчивости разговоръ двухъ мальчиковъ, проходившихъ по двору.

— Новичокъ? — спрашивалъ одинъ изъ нихъ у другого. — Какъ его фамилія?

— Рудый, — отвѣчалъ другой: это былъ Розенкампфъ.

— Русскій, значитъ, къ батькѣ полку прибыло.

— Да только, вѣрно, не въ нашъ классъ, а въ младшій.

— Вотъ мы его сейчасъ проэкзаменуемъ, такъ и увидимъ, въ который классъ онъ пойдетъ.

— Рудый, ты знаешь что-нибудь изъ Закона Божьяго? — спросилъ ученикъ, говорившій съ Розенкампфомъ.

Это былъ довольно большой мальчикъ изъ старшаго класса, съ темнорусыми волосами, съ открытымъ лицомъ и не по лѣтамъ мужественный; верхняя губа у него покрывалась легкимъ пушкомъ.

— Знаю краткій катехизисъ и Ветхій Завѣтъ по пространной исторіи, больше ничего но знаю, — отвѣчалъ я и почему-то разсердился.

— А молитвъ не знаешь? — спросилъ, смѣясь, большой ученикъ, показавъ мнѣ два ряда бѣлыхъ и ровныхъ зубовъ.

— Молитвы и пятилѣтпія дѣти знаютъ, а мнѣ десять лѣтъ.

— Ого! какой старикъ, да еще и сердитый.

— Лучше быть сердитымъ, чѣмъ смѣяться надъ новичками.

— Такъ ты пожаловался бы на тѣхъ, кто надъ новичками смѣется, — сказалъ большой ученикъ и пристально посмотрѣлъ на меня.

— Не тебѣ ли? — спросилъ я.

— Хоть бы и мнѣ. Вѣдь я старшій ученикъ въ классѣ у батьки и первый силачъ въ школѣ.

— Тѣмъ лучше для тебя, — отвѣтилъ я, и всталъ со ступеньки, чтобы идти въ классы.

— За что же ты злишься, Рудый? — спросилъ неотвязчивый школьникъ и удержалъ меня за рукавъ.

— Оттого, что мнѣ скучно, оттого, что ты и Розенкампфъ смѣетесь надо мной, оттого, что вы мнѣ надоѣли!

Голосъ мой начиналъ дрожать отъ подступавшихъ къ глазамъ слезъ.

— Сейчасъ заплачетъ, — улыбаясь, промолвилъ Розенкампфъ.

— Нѣтъ, не заплачу! Ты глупый мальчишка! — крикнулъ я и побѣжалъ къ играющимъ дѣтямъ.

— Новичокъ, новичокъ! не хочешь ли къ городки играть? Да какъ тебя зовуть?

— Александръ Рудый, — отвѣчалъ я, и согласился играть въ городки съ незнакомымъ мнѣ мальчуганомъ.

Первый шагъ былъ сдѣланъ, игра меня разсѣяла, и въ часъ свободнаго времени я научился играть и въ городки, и въ лапту. Черезъ часъ послышался призывный звонокъ, и мы всѣ побѣжали въ классы, гдѣ уже собрались вольноприходящіе ученики, уходившіе домой. Я былъ красенъ, какъ ракъ, мои волосы взбились и безпорядочно лежали на головѣ, съ лица лилъ крупный потъ, грудь широко дышала. Мнѣ было весело и хорошо.

— Наигрался! Теперь пойдемъ въ классъ къ попу, — сказалъ мнѣ ученикъ, говорившій со мной на дворѣ. — Да не будь такимъ злымъ и плаксой, плачутъ только старыя бабы, — тѣ всегда хнычутъ.

И ученикъ представилъ предо мною, какъ хнычутъ старыя бабы; онъ былъ сорви-голова и весельчакъ.

— Не будешь плакать, и смѣяться надъ тобой не станутъ.

— Пускай смѣются, я и самъ умѣю смѣяться, — весело отвѣчалъ я.

— Молодецъ! Лучше смѣяться, чѣмъ плакать.

Мы вошли въ комнату, въ которой обыкновенно давалъ уроки священникъ. Всѣ православные школьники раздѣлялись у него на два класса, на младшій и старшій; я поступилъ въ старшій, полому что былъ далекъ въ знаніи Священной Исторіи. Наконецъ, явился и священникъ.

— Нѣтъ ли иновѣрцевъ? — спросилъ онъ, выговаривая твердо на о и расчесывая широкимъ гребнемъ жиденькую бороду.

— Есть, батюшка.

— Иновѣрцы, выходите вонъ.

— Мы не будемъ шумѣть, батюшка.

— Врете вы, иновѣрцы, все вы врете; опять пакость какую ни на есть сотворите. Поди-ко карты притащили въ штанахъ?

— Ей-Богу-съ, батюшка, картъ нѣтъ; хоть обыщите, — увѣряли иновѣрцы.

— Ну, ну, не божитесь! Въ законѣ сказано: грѣхъ божиться. Сидите смирно, — не то всѣхъ къ порогу поставлю.

Православные хохотали, хотя весь этотъ разговоръ они слышали отъ слова до слова разъ сто; священникъ, кряхтя, усѣлся на свой стулъ и началъ спрашивать уроки. Классъ прошелъ довольно мирно; священникъ былъ добрякъ; бывало, обругаетъ кого-нибудь кочнемъ капустнымъ, да тѣмъ дѣло и кончится.

Первый школьный день окончился классами чистописанія и танцованія; эти два часа прошли вяло и скучно, и я избавлю читателя отъ чтенія ихъ описанія. Въ пять часовъ я отправился домой.

— Ну что, школа понравилась тебѣ? — спросила матушка, когда я возвратился изъ училища.

— Да, хорошо, — отвѣчалъ я, не сознавая, что было хорошаго въ школѣ, я только помышляя объ обѣдѣ.

— Не поколотили тебя? — спросилъ съ улыбкой отецъ.

— Нѣтъ, не поколотили.

— Всегда глупости выдумаетъ! Кто же смѣетъ его поколоть и за что?

Предоставляю угадать читателю, кто произнесъ эту фразу.

— Такъ, здорово живешь! Новичковъ вездѣ колотятъ, — отвѣчалъ отецъ.

— Гдѣ-нибудь въ мужицкой школѣ, у бурсаковъ, а не въ иностранномъ училищѣ.

— И тутъ, бабушка, есть мужики, — поспѣшилъ я вмѣшаться въ разговоръ:- подлѣ меня сидитъ Онуфріевъ, такъ отъ его головы коровьимъ масломъ воняетъ.

— Господи! Куда же ты попалъ? Туда, значитъ, всякую дрянь принимаютъ? — ужаснулась бабушка.

— Полноте, матушка! Не все ли равно дѣти, чьи бы они ни были? Вы же сами сердились, что Сашу не приняли въ гимназію; что же стали бы мы дѣлать, если бы его и сюда не приняли?

— Я не о Сашѣ говорю, а вотъ о томъ, отъ котораго коровьимъ масломъ воняетъ; вѣдь это значитъ, онъ-таки совсѣмъ мужикъ.

— Ну, и Саша не лучше.

— Саша не лучше? Саша? Вы помѣшались въ умѣ, Василій Александрычъ! Сына своего въ грошъ не ставятъ, съ мужиками равняютъ, съ сиволапыми, — ну, люди! — заговорила бабушка.

Я долго слышалъ ея восклицанія, сидя за перегородкой и уничтожая обѣдъ. Я ѣлъ, какъ десять мужиковъ не могутъ ѣсть, не проголодавшись.

Первый день, проведенный мною въ новой школѣ — гниломъ болотѣ, не пробудилъ во мнѣ никакихъ ясныхъ ощущеній, мнѣ было ни весело, ни скучно: я сознавалъ только одно, что этотъ день пролетѣлъ стрѣлою. Такъ пролетѣло еще нѣсколько дней, недѣль, и, мало-по-малу, въ моемъ умѣ сложились слѣдующія мысли: учителя большею частью злы и любятъ наказывать, это я видѣлъ самъ и другіе ученики подтверждали то же; значитъ, надо прилежнѣе учиться, чтобы избѣжать наказанія. Лѣнтяи страдаютъ болѣе всѣхъ отъ учителей и отъ учениковъ. Ученики притѣсняютъ ихъ не потому, что не любятъ лѣнтяевъ, но потому, что на бѣднаго Макара всѣ шишки валятся; и дѣти, и большіе рады притѣснять и поглубже втоптать въ грязь тѣхъ, кто и безъ того давнымъ-давно по уши въ грязи и не можетъ изъ нея выкарабкаться. Эта мысль не моя: ее я слышалъ отъ отца и вполнѣ согласился съ нею, вглядываясь въ школьный міръ; значитъ, надо прилежнѣе учиться. Я никакъ не соглашался въ душѣ съ мыслью отца, что я и Онуфріевъ одно и то же. Я былъ такой чистенькій, миленькій мальчикъ, я стыдился, если на моемъ сапогѣ или на курточкѣ появлялась дырка, или, что еще хуже, заплатка; на Онуфріевѣ же надѣтъ не то сюртучокъ, не то поддевка, платье это, должно быть, сшито изъ отцовскаго, ибо на немъ видны слѣды старыхъ швовъ. Мнѣ бабушка пророчила, что я буду генераломъ, а Онуфріевъ генераломъ не будетъ, его отецъ лабазникъ. Между тѣмъ мнѣ приходилось сидѣть ниже Онуфріева, иногда даже слушать его приказанія. Чтобы пересѣсть на другое мѣсто, выше его, нужно было прилежнѣе учиться. Вотъ тѣ доводы, которыми я доказалъ себѣ необходимость ученія и прилежанія.