Сказки далёкого будущего - Василий Московский

Его жена и сын скоро последовали за ним, оставляя за спиной трупы миллиардера и его жены.

Левиафан

Небо было таким же серым и безжизненным, как и расстилающееся под ним море. Холодные волны, будто судороги умирающего чудовища, скребли серый песок пляжа, обдуваемого ледяным ветром, бросали горьковатые брызги, сорванные ледяными пальцами ветра в худощавое лицо стоящего на берегу человека. Человека, затянутого в камуфляж, в рыбацкой шапочке на темных, взлохмаченных волосах, напряженно всматривающегося в серую даль, туда, где воды сливались с тяжёлой твердью небесной.

Человека звали Альбатрос, и его душа рвалась туда, где небо и воды сливались воедино, где заканчивалась та узкая полоска, что принадлежала человеку и начиналась мертвенная, полная немой угрозы глубина.

Альбатрос оправил на плече тяжелый гарпун со свернутым приложенным к нему канатом, взял китобойные снасти, и зашагал к оставленной у берега моторной лодке — единственной, какая была в рыболовецкой деревне, прижавшейся к изгибу морского побережья, точно прокаженный к церковной ступеньке.

Сегодня он решился.

Решился заплыть дальше, чем когда-либо. Дальше, чем позволяли себе другие рыбаки с их парусными лодками — мотор был настоящей роскошью в мире после Великой Скорби.

Многие звали его одержимым. И отчасти это было истиной. Потому что единственное, что по-настоящему влекло его в море был Левиафан. Чудище, что обитало в темных морских глубинах, там, далеко, в серой мгле, клубящейся жирными тучами, сквозь которые едва лился мертвенный солнечный свет, болезненно сверкающий на изгибах свинцовых безжизненных волн. Альбатроса не пугали гигантские акулы, медузы-убийцы и прочие твари, порожденные радиацией и смертоносными вирусами — для них у него были припасены топоры, клевцы и копья, смастеренные из штык-ножей. А против убийц с небес у него всегда были припасены каленые стрелы из мощных самострелов. Да они его и не волновали. Единственное, чем он жил, была мечта — убить Левиафана. Огромную тварь, обитавшую в бессветных глубинах. Тварь, о которой ходили легенды, рассказываемые долгими ночами у тусклого очага деревенского кабака. Тварь, что, по преданиям, должна была появиться на свет в Конце Времен, и которая станет пиром для праведных. Разве нельзя назвать праведниками переживших дыхание Великой Скорби? Разве не заслуживали они утоления голода на пиру Последних Времен? И именно он хотел быть тем, кто достанет вдоволь пиршественного блюда для голодных, умирающих людей.

— Постой! — торопливые шаги по песку. Хрипловатый голос, тонкий, похожий на пение скрипки деревенского менестреля.

— Я же просил, не приходить, — он попытался быть строгим, но с ней него это не получалось.

Он обернулся. Хмуро глянул на невысокую, худощавую женщину, закутанную в темное тряпье. Высокоскулое лицо было бледным. С него смотрели большие темно-синие глаза, а испод грубого платка выбивались каштановые пряди. В глазах плескалась неподдельная боль, тревога и безнадежность.

— А ты обещал, что оставишь свою блажь, — парировала женщина. — Ты обещал, что и думать забудешь о своей твари из глубин.

Мужчина потупил взор. Альбатрос почувствовал, как в груди шевельнулось жгучее чувство, которое всего на мгновение затмило мучительную одержимость. Но всего лишь на мгновение.

— Прости, Ира. Это оказалось выше моих сил. Я не хочу сойти с ума от того, что я не сделал то, что должен был.

— Кому должен? — голос женщины дрогнул. — А я для тебя ничего больше не значу? Хоть когда-нибудь значила?

Альбатрос виновато потупился.

— Я не могу иначе, — тихо сказал он. — Если я откажусь, я возненавижу себя и тебя.

Ира отшатнулась, будто от пощечины.

— Что если тебя унесет в океан? Что если ты не найдешь пути назад? Что если тебя сожрут акулы, или морские крыланы? Что если тебя утянет на дно твое чудище?

Альбатрос молчал. А Ира не ослабляла натиск.

— Ты хоть знаешь, где его искать и как убить? Ты уверен, что это чудовище не плод больного воображения пьяных рыбаков, дрожащих в ужасе от темных глубин океана?

Альбатрос молчал, потупив взгляд. Он не боялся морских тварей и темных глубин, таящих в себе лютую смерть. Но взгляда Иры, полного боли и упрека, полного любви, он боялся. Боялся, что увидит в нем отражение собственной вины и упреков самому себе. А это уничтожит его мечту, а с нею и его самого.

— Он есть, Ира. И я слышу ночами, как он глухо поет в морских глубинах. И эта песня зовет меня. Я сойду с ума, если не откликнусь на нее.

Женщина неотрывно смотрела на него, и по ее впалым щекам текли слезы.

— Неужели я для тебя значу меньше, чем полумифическая тварь?

— Ты все знаешь, Ира…

С этими словами, не дожидаясь ответа, он столкнул лодку в море. Резиновые высокие сапоги не пропускали влагу, но не уберегли от мертвящего жгучего холода безжизненных заражённых вод.

Он вскочил в лодку. И только собравшись заводить мотор, приготовившись не слушать протесты и угрозы, мольбы и упреки, он услышал то, что ожидал меньше всего, и то, что хлестнуло его сильнее и больнее, чем самый горький упрек. К горлу подкатил ком, а руки дрогнули, когда, сквозь жалобные всхлипы женщины он услышал:

— Я буду тебя ждать…

Сглотнув подкативший к горлу ком, он дернул за шнур, заведя мотор, и устремил взгляд вперед, в серую, свинцовую зыбь.

Лодка пошла вперед, разрезая темные волны.

В лицо бил едкий, холодный ветер, чей вой перекрывал хриплый рев мотора.